С морпехами выводят корабли (Пауза.) Кретины!
Что им до нас?! Им утони все хоть!
Мы по приказу ищем-рыщем,
Того, кто посягнул на наши острова!
Мы их найдем, и с них как надо взыщем!
Ну, а пока (Пауза.) Блюем с борта.
(Лирично.)
У наших боцманóв… такие ласковые руки,
Такие нежные слова…
Они так ловко, и без душевной муки,
Нас отдирают от борта…,
Кидая в море будто тюки,
На штурм чужого нам фортá!
Всех, чей жилет сумеет плавать,
На берег выбросит волна,
Из глотки выплюнув ракушки! (Дико кричит.)
Бежим на штурм! Гип-гип. Ура! Гип-гип. Ура!..
Напуганный, без боя враг сдается! (Улыбаясь, ласково.)
И чё им не сдаваться — наша же братва!
Отбили у своих — свои же, (Пауза.)
Как будто — те, что надо, острова?!
В кораблики играют командиры,
А пацанам напряги и беда…
Пересчитают после всех старшины,
Нальют живым (Пауза.) компоту мичмана….
Контрадмиралам-адмиралам
Подарят джипы, ордена.
А нам?.. Жди шторм, и снова в бой за славой!
В поход на нового врага!.. (С чувством.)
И, все равно, люблю я Тихий,
На свете самый русский океан!
Когда штормит — и будто пьяный — дебоширит!
Когда бездвижен в штиле — словно в стельку пьян!..
После прочтения стихотворения, музыка, крик чаек и шум волн стихают. Жора отходит от сцены, но вдруг, будто что-то вспомнив, возвращается к ее краю. Обращается к зрителям:
Ж о р а. (Трагично.) Какая фатальная несправедливость! Меня — поэта?! (Пауза.) Загнать в хлеборезку?!.. А мне ведь тоже интересно было посмотреть: какой же он… этот самый – Тихий-то океан?.. Из моей хлеборезки его, ведь не видать. Так, за два года, даже на берегу не побывал. Хотя поэму об океане в ротной стенгазете напечатали. (Вздыхает. Решительно машет рукой). А, ладно, может, и к лучшему?.. Говорят, он глубокий, океан-то этот… а я… и плавать-то не умею…
Акоп. (Наливая в стакан водки.) Давай, поэт, выпьем за тех, кто в море… не бывал!
Жора принимает из его рук стакан и, чокнувшись, залпом выпивает.
Баба Вера. (Утирая глаза.) Да… натерпелся ты, видать, сынок.
Жора. (Закусывая, хрустя огурцом.) А вы как думали, маманя? Комбат — буйный алкоголик-хроник! Старшина – маньяк, садист! Деды – лютые звери!.. Вот, какой размер головы у меня, маманя, до армии был?
Баба Вера. Пятьдесят четвертый.
Жора. А сейчас, пятьдесят седьмой.
Евгения. (Ехидно.) Поумнел, что ль?
Жора. (Простодушно.) Ну, прям? Набили. Деды чуть что, по башке! Знаешь, что такое «пиявочка»? Ну, вот. Сначала, на первом году, распухала. А на втором, уже закостенела. (Стучит по голове, слышен пустой звук.)
Акоп. Три размера, за службу, Жора, это норма. У меня тоже — самое было, когда срочную в стройбате тянул. (Тоже стучит себя по голове — такой же звук).
Евгения. Хватит о шишках. Давайте о приятном. Жорик, мы нашли клад, там и твоя доля, и теперь все болячки твои в прошлом. А в будущем – беззаботная жизнь.
Жора. (Перестав жевать и глядя на Бабу Веру.) Правда, мам?
Баба Вера. Правда, сыночек. (Опять утирая глаза краем платка.) Вон он, сундук с золотом, за столом.
Жора. И моей доли хватит на горный велосипед?
Акоп. На хорошую иномарку, солдат. Какой еще велосипед-мелосипед?
Жора. (Радостно.) Ура!
Входят все, кто толкал машину. Сестры подбегают к брату, обнимаются и целуются, потом и Макар, и Зина, и Эрнст. Входит, наконец, и… Юля!
Звучит лирическая музыка, все замирают и устремляют взоры на молодых, а они, друг на друга. Но Юля, в отличие от Жоры, смотрит несколько странно, ее взгляд больше походит на гипнотический взгляд змеи, устремленный на лягушонка. Тело ее подалось вперед, шея вытянулась, руки несколько смещены назад и согнуты в локтях, ноги потихоньку подкрадываются к «жертве». Когда до жениха остается метра три, Жора вдруг срывается с места и убегает с детским криком: «Не поймаешь, не поймаешь!» Делает несколько кругов вокруг стола, но оказывается, все-таки, в объятьях догоняющей его Юли. Она железной хваткой сжимает его шею и увлекает в долгий поцелуй. Когда же чуть выпускает его, перевести дыхание, он кричит в ужасе: «Мама!» Но Юля повторяет с ним опять предыдущий опыт. Он машет руками, но не может вырваться, и тогда сестры, видя, что-то не ладное, растаскивают их по разным углам. Зина оттаскивает и усаживает на отдельный табурет Юлю, а Евгения – Жору. Молодые, оба, никак не могут отдышаться, а женщины обмахивают их, как боксеров, полотенцами.
Лукерья. (Восхищённо). Ну, прям, как в индийских мелодрамах!
Жора. (Обретает, наконец, дар речи, и плаксиво спрашивает Евгению.) Чё ей надо от меня?
Евгения. Ты уже большой мальчик. Сам должен понимать – девушка созрела.
Юля. (Услышав.) Как что, Жорик?! Ты писал почти в каждом письме, что, как дембельнешься, сразу поженимся.
Евгения. Понял, теперь, что ей надо?
Жора. (Глядя на Евгению) Какие письма, Юля? Написал-то всего одно. И про женитьбу там не было, ни слова… я, может, конечно и дембельнулся, но еще не настолько… клянусь всем хлебом, который я перерезал за службу!
Баба Вера. Ладно, потом разберетесь! Вон, отец идет!
Юля. (Показывает кулак Жоре. Сквозь зубы.) Ну, погоди! Я, тя, встречу как-нибудь! (Выбегает из дома.)
Входит Тимофей и бодро здоровается.
Тимофей. Здравствуйте, мои дорогие!
Дочки бросаются отцу на шею, целуются. Зятья здороваются. Тимофей со всеми приветлив, но не сводит, все-таки, восхищенных глаз с Жоры. Наконец, подходит и к нему. Тот встает, застенчиво улыбаясь.
Тимофей. (Иронично.) Ну, хорош! А ну-ка, повернись! (Жора поворачивается, довольный, то одним, то другим боком.) Хорош, хорош… на тебе мундирчик… (Уже строго.) Не то, что сам! Ты почему не писал, негодник?! Мать тут с ума сходила, вся информация только от Юли и шла…
Ж о р а. Да я и ей ничего, не пи…
Т и м о ф е й. (Перебивая.) Ну, да ладно! Прощаем… всё теперь в — прошлом!.. А сейчас, давай поцелуемся, сынок. (Целуются трижды, по православному.) Смотрю, погоны чистые, а Юле писал, что старший сержант. Разжаловали что ль?
Ж о р а (Оправдываясь.) Да я ей ничего и не пи…
Евгения. (Перебивая.) В хлеборезке, видно не дают старших сержантов.
Тимофей. (Оборачиваясь к Евгении.) Эх, женщины! В моё время говорили, чистые погоны – чистая совесть! И потом, армия – это огромное хозяйство. Там и кочегары, и хлеборезы, и повара, и шофера, и свинари даже есть. Я так — асфальтчиком например служил, дороги мы налаживали. А в нашей, такой славной Российской Армии, при любой должности состоять почетно.
Баба Вера. Раз уж мы, наконец, собрались вместе все, давайте за стол. Солдатик наш по домашней пище соскучился.
Акоп. Ну, уж нет! Раз мы все в сборе, наконец, давайте сундук…
Василий. (Перебивая.) Ну, дайте хоть раз мне, сейф с сокровищами вскрыть… без-на-ка-зан-но!
Все, хором, хлопая в ладоши: «Наконец-то! Час пробил! Ура! Теперь увидим сокровища!»
Тимофей. (С хитрой усмешкой.) Ну, что ж? Раз вы так желаете, и, коль вам это аппетит не испортит, то я — непротив. Вскрывай сундук, Василий!
Жора и Макар хватают сундук, ставят его на стол.
Василий. (Достает отмычки. Бодро.) По-про-шу!
Тимофей. Никак и без ключа обойдетесь?
Василий. Не подкалывайте, батя. Не с сейфом же в «Бэнк оф Америка» дело имеем.
Дед Демьян. (Кивая Тимофею на сундук.) Дерьмовочка.
Тимофей. (Ему, тихо.) Скорее всего.
Василий поворачивает отмычку, слышится щелчок. В полной тишине Василий, осторожно откидывает крышку сундука.
Эрнст. Предлагаю, для исключения недоразумений, составить тут же реестр извлекаемых из сундука ценных предметов.
Все: Согласны! Дело! Правильно! (Эрнст достает записную книжку и ручку.)
Василий. (Глядя на него.) Ну? Поехали? (Эрнст кивает, Василий извлекает из сундука, дрожащими руками, алюминиевую миску.)
Эрнст. (Записывая, вслух.) Блюдо из белого металла, одна штука.
Евгения. Писал бы сразу, блюдо из серебра.
Зина. А вдруг, платина? Эрнст знает, что делает.
Василий достает осторожно еще одну миску такого же качества, но поменьше.
Эрнст. (Мельком глянув, произносит.) Миска № 2.
Зина. Василий, побыстрее! Ну, что там еще?
Василий. Цепь. Толстая и тяжелая.
Евгения. (К Эрнсту.) Пиши: Желтовато-золотистая.
Макар. Да, вроде как, просто ржавая.