И, быть может, завидовали, если бы… Мара не ошиблась где-то в расчётах. За это её и понизили сразу в должности. Правда сама она потом всегда объясняла, что просто строители не так прочли её чертежи. Но, как бы там ни было, именно в её квартиру каждое лето, в самую жару, с потолка по стенам стал стекать с крыши расплавленный гудрон. Чистота, запах и удобства были из-за этого — соответствующие. И, самое главное, порок сей так и не смогли устранить за многие годы. И сколько лет Мара не пыталась обменять или продать свою жилплощадь, ничего у неё из этого не получилось.
Однако не злосчастная квартира оказалась всё-таки её самым большим разочарованием в жизни. Её Петечка, в котором она души не чаяла, которого баловала, и которым любовалась и гордилась всегда, которому вдалбливала с юных ногтей, что главное в жизни – институт, потому как только с высшим образованием можно стать человеком, то бишь — начальником, и зарабатывать на жизнь мозгами, а не горбом… институт-то этот самый и бросил! И всё потому…, что променяло её любимое чадо работу мозгами на кайф, то бишь — полное их отключение. Петя увлекся наркотиками! Ведь наступили проклятые девяностые, о которых хорошо поминают, пожалуй, только олигархи. Наркотики наводнили страну, они стали бичом молодёжи. Но от них Мара никогда ребёнка своего особо и не предостерегала, считая почему-то, что уж её-то умница-разумница сынок, никогда с ними не свяжется. Однако и тут женщина ошиблась в расчетах. И выходило, что и умные о наркотики спотыкаются и на них подсаживаются и о них свою судьбу и судьбу близких разбивают напрочь! Либо сынок её не такой уж и умный был, как ей всегда казалось. Поначалу она боролась за него, тратя кучу денег, возила Петю по спецбольницам и модным тогда экстрасенсам, но ничего не помогало. Петя опускался всё ниже, деградировал всё больше. А рано поседевшая, от горя Мара, капитально подсела на валокордин. Со временем она стала бояться своего непредсказуемого отпрыска больше всех на свете. Он отбирал у матери все деньги, стал продавать вещи, потом мебель, дошёл даже до сантехники и половой доски, окончательно превращая квартиру в сарай. Теперь Мара мечтала вернуться к маме в старую деревянную хибару потому, что та и выглядела теперь даже лучше и, чтобы быть подальше от сына. Но… брат её – Миша, который вынужден был платить двум жёнам алименты, и сошёлся уже с третьей, тоже нарожавшей ему детей, взялся вдруг за ум! По протекции последней супруги он устроился на железную дорогу и быстро дорос в карьере своей от проводника до директора вагона-ресторана пассажирского поезда! Сам он жил у жены, но мамину квартиру, оказывается, держал в уме, а потому, как только его старшенький женился, подселил молодожёнов к матери. Но для этого пришлось сначала задобрить маму, заваливая её продовольственными пайками и подарками. Хотя тётя Фима, в тяжкие для простого народа времена, особо не бедствовала. Ибо вовремя поняла, что в эти годы счастье улыбается только наглым. Она буквально прописалась в Райсобесе и Пенсионном фонде: дневала и ночевала у порога Военкомата, доказывая всем, что во время войны была партизанкой в Белоруссии, просто утеряла документы. Неизвестно кто надоумил об этом старуху, но в пору полного хаоса и продажности чиновников у упёртой тёти Фимы номер этот прошёл. К её пенсии по старости ей оформили-таки надбавку, ещё и как участнице партизанского движения во время Великой Отечественной войны. А её товарки-соседки долго не могли взять в толк: как это Фимка, всю жизнь бывшая у них на глазах и прожившая с ними всю войну в одном дворе в Самаре, вдруг стала партизанкой и теперь получает самую большую пенсию в их квартале. По ночам, что ли она моталась в оккупированную Белоруссию пускать под откос составы с фашистами? Вот так, в самые трудные годы для соседей, тётя Фима сумела обеспечить себе вполне сносную жизнь. Ей теперь оставалось только пялиться в подаренный Мишей «Окай» на свои столь обожаемые сериалы, да поёдывать любимые бананы. Молодых она, под напором сына, в квартиру всё же запустила, но на своих условиях: молодожёны сделали сначала капитальный ремонт во всей квартире, установили даже ванну и газовую колонку. В её комнату заходить не имели права, платили сами за коммунальные услуги, плюс ко всему кормили и поили хозяйку за свой счет. Так, что и пенсия «партизанки» оставалась нетронутой, и автоматически перечислялась на сберкнижку. В это-то самое время и Мара решилась, наконец, переехать к маме, предоставив наркомана самому себе, однако, было уже поздно. Мара была вне себя от ярости! Какими только словами она не поносила мать!.. Да, наверное, всеми теми же, какими когда-то награждала и отца, только теперь в отношении к маме добавилось ещё одно слово: «предательница», что, согласитесь, к «партизанке» никак не шло. Но тётя Фима на обвинения дочери не отвечала, молчала опять же, как свойственно партизанам на допросах, и сохраняла олимпийское спокойствие: ведь она понимала, что за Марой потянулся бы в её квартиру и внук — наркоман, и это убило бы её раньше времени. Уж лучше — молодожёны. Мара продолжала от безвыходности настырно приходить во двор, призывая мать выгнать квартирантов, а когда нарывалась там на брата, поносила и Мишу, выдавая соседям секрет его теперешнего благополучия. А он заключался в том, что только спекуляция левой водкой позволила этому необразованному еврею с криминальным прошлым, стать теперь новым русским, разъезжающим на иномарке. Но ни выдача клановых секретов, ни отборный русский мат из уст прежде очень культурной Мары, не помогали, всё оставалось на своих местах. И потому в последний свой визит к матери, Мара в горячках прокляла тётю Фиму и пообещала, что не покажется даже на её похоронах, которые, как она надеется, теперь не за горами!..
И тут к удивлению соседей, буквально уже вскоре, проклятия дочери стали сбываться. Сытую, всем довольную и вроде бы никогда особо не болевшую старуху вдруг хватил удар! Потом второй и, наконец, третий, который и разбил её почти окончательно.