Илья Моисеевич Вош, маленький тщедушный еврей шестидесяти восьми лет, пришел в «родную» поликлинику довольно рано, но у кабинета знакомого хирурга обнаружил уже человек восемь. Молодые и пожилые, кто с повязкой, кто с гипсом. На лицах у всех страдание и раздражение, потому что врач, оказывается, запаздывал. Илья Моисеевич очередь занимать не стал, а сел поодаль, обособленно, нахмурил густые брови за старыми роговыми очками, оперся на выставленную перед собой палочку и глубоко задумался.
А задуматься-то было над чем. Впервые в жизни, пожалуй, он ошибся в своих расчетах и, причем в очень важном деле. А он к этому не привык. Ведь Бог, считал он, на то и наградил евреев умом, чтобы они все в жизни подвергали анализу и прогнозу. И покойный отец всегда учил его: «Илья, умный человек и шагу не должен ступать, не подумав». И всю жизнь Илья Моисеевич следовал этому наказу, просчитывая каждый свой шаг по жизни, как в переносном, так и в прямом смысле. Вот и сегодня, выйдя из дома, прежде чем заковылять в больницу, он предусмотрительно посмотрел сначала вверх. Ну и что, что конец апреля и с крыш уже давно не свисают опасные сосульки. Зато в этой стране с крыши может упасть на голову и что-нибудь — потяжелее, а потому страик двинулся в путь как можно ближе к бровке тротуара. И так взвешенно он поступал всегда и во всем. Человек разумный никогда не допустит случайной глупой смерти. И даже свою естественную смерть, которой уж никак не избежать, он все равно должен отдалить непременно и даже предположить примерно ее час. Вот и он, как перевалило ему за шестьдесят, взвешивая время от времени свои болячки, остатки здоровья, отсутствие вредных привычек, а также спокойную, почти по режиму, жизнь пенсионера, всегда приходил примерно к одной и той же цифре — семьдесят три года, а может, даже и все семьдесят пять он должен был, по своим расчетам, наслаждаться земным воздухом.
Последний раз, наверное, он допустил серьезный просчет в далекой юности. Отец его вернулся с войны не с пустыми руками, привез с собой трофейный немецкий велосипед и швейную машинку «Зингер». На машинке родитель зарабатывал свой хлеб насущный, а на велосипеде беззаботно гонял Илья, его единственный наследник. И гонял порой со свойственной юности лихостью. Это и привело однажды к очень неудачному падению с очень тяжелыми последствиями: Илья сломал ногу и несколько ребер с правой стороны. Нога неправильно срасталась, врачи ее ломали снова и снова, и вот результат — на старости лет ему пришлось взять в руки трость, а ребра теперь ноют даже просто от прогноза плохой погоды. Но… тем-то Илья и отличался уже тогда от сверстников, что дважды в одном деле ошибаться себе не позволял. Больше ни на этот, ни на другой велосипед он не садился, и на все подобные виды транспорта тоже: ни на мотоциклы, ни на мотороллеры — даже в качестве пассажира. Тем самым обезопасив себя в жизни хотя бы от этих, таких ненадежных средств передвижения….
Кроме сломанных костей, в последующей жизни его беспокоили очень плохие зубы, остатки которых часто болели от тяжелых железных мостов; профессионально заработанные со временем близорукость и геморрой; недавно появилась изжога (признак гастрита); а также имел он привязавшуюся лет двадцать назад стенокардию. Самой опасной из всех его болезней, конечно, была стенокардия. Именно от нее-то он и рассчитывал умереть. Но все равно никак не раньше, чем через пять-семь лет. Ибо привык к ней и, честно говоря, особо она его не тяготила. К тому же он знал: с ней доживают и до глубокой старости, если себя беречь, конечно. Ну, а с этим-то у этого еврея было все в порядке. И сейчас, и всегда…. Все врачи поликлиники знали, что называется, его — в лицо. Он замучил их своими жалобами, требованиями, нытьем и стонами. Пожалуй, он был редким исключением из многих, потому как любил бывать у них по собственной воле. То и дело сдавал анализы, проходил кардиограмму, а на днях попросил сделать, на всякий случай, рентгенографию грудной клетки. Из-за нее-то он не спал всю эту ночь и сидел сейчас именно перед этим кабинетом.
Из глубокой задумчивости вывела Илью Моисеевича очередь. Она вдруг оживилась и загалдела. Оказывается, с тридцатиминутным опозданием, безжалостно скрипя старыми половицами, давно не видевшей ремонт больницы, появился сам Иосиф Абрамович Сливовский. Огромный, полный, рыжий, лысеющий мужчина средних лет. Он также был в тяжелых, старомодных очках, и вид его был озабочен и строг, как и у Ильи Моисеевича. Пока очередь торопливо и подобострастно здоровалась с хирургом, тот успел бросить беглый взгляд и в сторону Воша. «Заметил или нет? — забилось в мозгу старика. — Ведь посмотрел же, бестия, в мою сторону, а не кивнул даже. Этот плут и лбом стукнется с тобой, а сделает вид, что не узнал».
Но опасения старого еврея скоро развеялись. Уже через несколько минут из кабинета вышла незнакомая медсестра и направилась именно к нему.
— Вы Вош? — спросила она, как ему показалось, с ехидной улыбкой. Но Илью Моисеевича это нисколько не смутило. За свои шестьдесят восемь он привык к усмешкам и издевкам над своей фамилией. А потому спокойно и вкрадчиво ответил:
- Да-да. Именно я — Вош Илья Моисеевич — и есть.
- Можете пройти к доктору. Он вас ждет.
Тяжело поднявшись, поддерживаемый под локоть сестрой, старик с болезненной гримасой проследовал в кабинет мимо притихшей вдруг и оторопевшей очереди.
— Хо-хо! Илья Моисеевич! — встретил его в дверях с распростертыми ручищами и жизнерадостной улыбкой во весь рот хирург. — Шолом!
— Шолом, шолом. — Со вздохом и сжимая скорбно губы, почти простонал пациент на приветствие доктора.