Полную версию 2й книги скачать
ЧАРОДЕЙ
После рассказа Никиты Степановича в гостиной постоялого двора воцарилась тишина. То ли люди находились еще под впечатлением только, что услышанной истории, то ли просто уж устали от бесконечных ямщицких баек, нарушал её лишь храп с лавок путников, равнодушных к подобным россказням, да потрескивание дров в печи. Но вот хлопнула уличная дверь, и в нее втиснулся здоровенный детина, что привез давеча на тройке попадью. Возница этот не из здешних, никого из ямщиков не знал, а потому слушал рассказы не за их столом, а несколько поодаль, устроившись до того на одной из лавок.
— Ну что, сынок? – ласково обратился к вошедшему Никита Степанович. – Проведал лошадок? Как они там?
— А че им? Какие овес жуют, какие дремлют. Они ведь потешить себя, как мы, историями всякими разными не могут.
— Ну, а как погода, любезный? – поинтересовался военный. – Улучшение не предвидится?
— Точно сказать, ваше благородие, конечно не могу, — глубокомысленно почесав затылок, отвечал дюжий малый, — но, по-моему, дён несколько пурга еще позлобствует.
— Во-во! – поддержал его Лука Фомич. – То же мне и косточки мои подсказывают. Ни на толику ломота не отпускает.
— Даже водка не помогла? – подмигнув остальным, с хитрой ухмылкой спросил Иван Арсеньевич.
— Что ты?! – замахал руками старик. – Кабы ни она, совсем пропал.
На его ответ грянул дружный мужицкий смех, развеявший немного поднасевшую на людей дремоту. Иван же Арсеньевич, глядя с сожалением на почти опустевший штоф, продолжил:
— Ну, вдоволь у нас водочки нету. Да в пост, наверное, это и ни к чему. А вот понемногу еще тяпнуть могём. Давайте, мужики, за следующую историю. Токмо, чей черед? Кто теперя баять будет?
— А можно, я? – предложил возница с тройки. – Знатную историю могу рассказать, что в нашей деревне случилась.
— А история твоя страшная? – поинтересовался купец. – Мы ведь тута только такие слушаем.
— Да нисколько не хуже тех будет, что рассказывали давеча.
— Ну что же, добрый молодец… Э-э-э… Как, говоришь, звать-то величать тебя?
— Прохором крестили.
— Налейте тогда, мужики, и Прохору для куражу. Пусть потешит, постращает нас малость. Поглядим, как это у него получится. Садись, паря, за наш стол, чтоб тебя всем хорошо и видать, и слыхать было, — предложил Никита Степанович.
Ну, а когда все выпили и затихли, глядя с интересом на нового рассказчика, тот посмотрел поверх голов их, куда-то прищурившись, будто припоминая давно минувшее и, немного погодя, уверенно начал свое повествование.
— Мы сами – нездешние… Давно и из далека в эти края перебрались. Родная-то деревня наша Тихонькой прозывалась. Потому, как стояла на берегу речушки Тихони. По одну сторону от деревни – лес. Елки в нем, да березки в основном растут. Ягод и грибов видимо-невидимо в нашем лесе. А вот за лесом – болото непроходимое. Ни один смертный его не проходил. А кто пытался… обратно живым не ворачивался. По другую же сторону, за речкой, луга раскинулись привольные. На их сочной траве-мураве барские табуны нагуливались. В ту пору, у тогдашнего барина нашего, две страсти было в жизни: лошади, коих он разводил с любовью и… молодая жена. Константин Васильевич старше супруги своей Ольги на тридцать с лишком лет был. Ей, на ту пору, и двадцати еще не минуло. Любил он ее, как промеж себя крепостные говорили, и как жену, и как дочку одновременно. Ибо у самого только сыновья от покойной жены имелись. Младший — Павел, семнадцати лет, с ним жил, а старший, сам поместьем распоряжался в Новороссии и своих уж, деток растил.
Любил и лелеял свою молодую супругу Константин Васильевич страстно, а ревновал… так с еще пущей неистовостью! А посему никуда Ольгу не вывозил, и сам надолго из поместья не отлучался. По делам каким завсегда только доверенного посылал, управляющего своего — Нестора Семеновича. Тоже из крепостных, но зело преуспевшего в грамоте мужика. Очень ценил его Константин Васильевич и доверял ему. Ну, на то он и управляющий, чтоб у барина в почете быть. Он, да конюх старший. Да, пожалуй, еще кузнец – самые необходимые работники средь других мужиков были. Кузнец вот только, упившись, утонул той весной. А конезаводчику без кузнеца, как без рук. То клеймить, то подковать приспичит. Сколь не искал Нестор Семенович по округе, стоящего мастера, найти не получалось. Хорошие хозяевам самим нужны, а никудышные – и задаром никому не надобны. Отписал барин, о нужде своей в хорошем кузнеце, сыну Петру, в Новороссию, и, к удивленью, скоро Константин Васильевич заказ получил. Прислал ему Петр с нарочным мастера, купленного по случаю у какого-то крымского татарина из ихних князьков.
Как только барину сообщили, что кузнец доставлен к парадному, барин поспешил поглядеть на своего нового человека. А с ним, от нечего делать, наверное, и Ольга увязалась с прислужницей своей Татьяной. Павел же к делам отца равнодушен был, он только рисовать любил. С кистями, да красками с утра до ночи возился. Как увидали супруги кузнеца, так и обомлели оба. Барин-то человек бывалый, много кой чего на веку повидавший, сумел совладать с собой, а вот барыня, аж ахнула. Уж больно вид его, для наших мест, необычен был, ежели не сказать, что… просто страшен…
2
Слушатели Прохора, к этому месту повествования, уже перенеслись в то время, о коем рассказывал он, и будто сами видели и барскую чету, стоящую в изумлении на крыльце богатого дома, с колоннами и нáрочного, протягивающего письмо барину от сына. И управляющего Нестора Семеновича, с опаской посматривающего на нового крепостного; и самого кузнеца, который, к слову сказать, и впрямь был очень необычен, и держался перед новым своим хозяином без тени смущения. Барин читал молча письмо, барыня, взволнованно обмахиваясь веером, перешептывалась со своей любимой Татьяной и, будто бы, заглядывала через мужнино плечо на бумагу, а сама искоса посматривала на ужасного вида мужика. Закончив наконец с письмом, помещик сложил руки на животе и еще раз внимательно, с ног до головы, осмотрел нового холопа.
Роста тот был среднего, но телом зело могуч. Об этом говорила широченная грудь и тяжелые, почти до колен, ручищи. Толстые ноги его, с огромными ступнями, были кривы. Кожей он был смугл, лицом скуласт. Густую черную бороду делил поперек широченный губастый рот, который, казалось, всегда был растянут в ехидной улыбке. Взгляд из-под черных, густых, сросшихся бровей уверен, насмешлив и, пожалуй, даже зол. Глаза, темны как ночь по выражению их угадывалось, что обладатель оных мнит о себе многое. Огромный череп сидел прямо на плечах, шеи будто и не было. Голова наголо выбрита. По загару черепа угадывалось, что шапки кузнец не носил.
«Потому, наверное, — подумалось барину, — чтоб не снимать ее ни перед кем. Тот, видать еще, фрукт! Ну да не таких обламывали…»
— Так, стало быть… кузнец? – задал свой первый вопрос Константин Васильевич.
— Ну да… — ответил бритоголовый. Он слегка коверкал русские слова, однако речь у него была гладкая. Как у грамотного человека.
— И звать тебя?..
— Мелех… – как бы ленясь, отвечал холоп.
— И из какого же ты народа будешь, Мелех? Из татар, что ли?
— Нет… не из татар…
Выждав немного и поняв, что дальнейшего пояснения не последует, барин, уже несколько раздраженно, продолжил:
— Петр пишет вот, что мастер ты дела своего знатный. Да продали тебя, почему-то, задешево. Как так может быть? А?
— Никто цены настоящей человеку знать не может, — ничуть не смутившись, отвечал холоп.
— Ты, видно, Суд Божий имеешь в виду, кузнец? Там уж точно, всем верная цена откроется. Ты грамотен?
— Нет, барин, не грамотен я.
— Не грамотен, а кажется мне, что мнишь ты о себе многое. Наверно, заслуги твои пред Всевышним велики, но от людей они пока тайны? – пошутил помещик.
— Я Богу не слуга. Ни тайно, ни явно. Пред ним лба не расшибал никогда. Не верю я в Него.
Нестор Семенович, на ответ сей, аж языком зацокал, а барыня, так та снова ахнула и глаза вытаращила на холопа: ведь никогда не встречала еще человека, чтоб в Бога не верил!
— Нашел чем бахвалиться, кузнец?! – помрачнел барин и нахмурил брови. – В нашего Господа Иисуса Христа не веришь? Так аллаха своего, наверное, все-таки чтишь? Обрезан же, небось, по магометанскому-то обычаю?
— Ну так что ж с того, что обрезали малого? Мою волю на то не спрашивали. Я же сызмальства – раб. В чьей воле раб, тот господин ему и Бог. Нет воли – нет человека! Без воли собственной, человек скоту подобен. А скот о Боге не ведает.
— Ты не прав, Мелех! – не выдержала Ольга. — У нас с Константином Васильевичем, без тебя, пятьсот душ, и никто себя рабом нашим не считает. Они работают на нас, это так, но и в Бога веруют, и детей крестят. Кесарю – кесарево, а Богу – Богово.
— Поживем, посмотрим, что за люди такие у вас, что и на вас работают, да еще Богу себя в рабство сами загоняют.
— Да ты, я вижу – Сократ, холоп! – уже грозно проговорил помещик. – Однако, не за Сократа деньги были плачены, но за кузнеца! Сократов, горделивых да спесивых, я пороть велю на конюшне всенародно! Разберемся и с тобой, что за гусь к нам эдакий залетел?! А ну-ка, сказывай, холоп, чтоб силком не тянуть из тебя! Кто ты и что ты?! У каких хозяев жил, и за что пальцы с ног тебе срубили?
— Зря серчаешь, хозяин, — несколько сузив улыбку на лице, проговорил Мелех, как бы виновато поглядывая на барыню, которая вперилась со страхом на ступни его, — Мне и рассказать-то особо нечего. Был я очень мал, когда турки меня в полон увезли. Помню из последнего только то, что скакали мы в горах, на лошадях, ни днем, ни ночью покоя не зная. Женщины и дети только, мужчин поубивали янычары. Меня к богатому паше в рабство продали. По-турецки не знал я, а за каждое слово родное били. Так я свой язык и забыл, и не знаю, в каком народе мой корень. Жил я с псами паши, трудился днем и ночью. Когда делать было нечего, просто камни заставляли, с места на место перетаскивать. Это они так гордый дух моего народа из меня вышибали, как я понял потом. Но кровь не обманешь, а от камней я только сильным соделался… Чуть понимать стал, что к чему, лет десяти наверное, удрал первый раз от паши. Поймали меня скоро и ему вернули. Вот он мне, на одной ноге сначала, пальцы и велел срезать. За второй побег — на второй срезали. В третий раз, коли побегу, обещал голову отрубить. Я подумал тогда так: «Бежать куда, я не знаю все равно. Язык родной забыл. А без головы и отомстить паше не сумею. А ну-ка, я сделаю вид, будто с судьбой смирился…»
Поймав заинтересованный и, пожалуй, даже уже и сочувственный взгляд жены, Константин Васильевич урезонил кузнеца:
— Ты уж, покороче как-нибудь рассказывай, а то нам так до вечера самого с тобой не разойтись. А у нас и без тебя еще дел полно.
— Как прикажешь, хозяин. В тринадцать лет они обрезали меня и вскоре продали татарам. У тех, хохлы с Запорожской Сечи отбили, и пьяный поп-расстрига меня в Православие крестил. Они меня другими плененными, на своих, польскому пану сменяли. Пан этот очень набожный был. Ксендзу своему велел по ихнему перекрестить. Меня опять не спросили, а если б спросили, я бы, пожалуй, так сказал: «Раз Богу или аллаху, не знаю точно, угодно, чтобы я не знал, какого роду я, племени, и какой веры мой род, то я и не могу принять, до той поры, никакого Бога в душу свою». Я решил про себя тогда поберечь ее, до поры, до времени, и вручить тому, кому уж сам пожелаю. У пана того ковальному делу и обучен был. Потом на русских хозяев долго батрачил, потом – опять у татар оказался.
— Без Господа жизнь лишена смысла всякого, — не выдержала опять молодая барыня. – Хоть у кого живи, хоть где.
— Да Бог с ним, Ольга. Не каждому дано, — прервал ее супруг и снова обратился к холопу. – Жить будешь в деревне Тихонькой, в версте отсюда. Кузня у меня там. Отвезет тебя Нестор Семенович – управляющий мой. Осмотришь мастерскую, скажешь, что не так. Углю ли надо? Железа? Велю подвезти. На постой встанешь к бабе-Ягоде – это кузнецова вдова. Кстати, не женат ли ты? Имеешь ли детей?
— Баб у меня много, конечно, было, однако не жёны. И детей от меня нет. Бездетный я, видать, по судьбе своей. Но бабы довольны были мной, с воем завсегда отпускали, — приторно щерясь, заключил он.
— Да ну?! Эт, чем же ты их сразил, такой красивый?! Ха-ха-ха! – рассмеялся натужно барин.
— Да это надо их самих спросить, — загадочно глянув на барыню, ответил кузнец.
— Ну, тогда я спокоен, — заключил Константин Васильевич. – Тогда, значит, и вдова довольна будет. Понравитесь друг дружке, поженю. Пока же вот что. Ворота, как в усадьбу въезжали, видел? Упадут уже скоро. Замеряй, с Нестором Семеновичем, и сделай новые. И не такие, как прежде, а красивые, с выкрутасами и, чтоб, с замком и под ключ. Посмотрим, так ли ты работать можешь складно, как болтать. – С этими словами он повернулся к жене и, взяв ее под локоть нежно, повел в дом.
3
По дороге в гостиную, Ольга зная слабость своего мужа, принялась осуждать внешность кузнеца.
— Фи! Какой неприятный всё-таки этот мужик.
— Да?! – оживился Константин Васильевич. – А мне показалось, ты смотрела на него с интересом. Даже говорить с ним принималась.
— С интересом — тем, котенька, с каким на диковинного зверя глядят. Рот – от уха до уха! Ноги кривы, беспалы, туловище бочкой. Лысый совсем!
— Ну, так это по турецкому обычаю, бритвой башку-то скоблить, а казаки так и саблей бреются.
— Саблей?! – вытаращила глаза супруга. – И не страшно им?!
— От чего же? – не понял муж.
— А ну, как голову-то себе и срежут?! Сабли ж для того и делают!
— Ну?! Оленька?! Ха-ха-ха! Рассмешила ты меня опять. Совсем ребенок. Ха-ха-ха! Они же привычные. Сызмальства этим делом заняты. – вытирая слезы умиления, пояснил супруг.
— А глазища?! Ты видал, какие у него глазища?! Черные-пречерные. – продолжала стращать больше саму себя, молодая супруга. — Сама тьма! Глянешь в них: и жуть берет, и холод могильный прошибает. И этакий уродец еще бахвалится, что женщины его любят. Да разве может какая с ним даже… даже… просто обниматься?! Не говоря уж поцеловать!
— Ну, это ты от чистоты сердца своего, Оленька, так думаешь. Ты просто не читала «Раба» Эзоповского. В пьесе сей, к такому уродцу-рабу в постель, сама госпожа его угодила.
— Ну вы, мужчины, уж женщин совсем ни во что не ставите, раз в такое верите – надула обиженно губки Ольга.
— Да что ты?! Что ты?! – засуетился Константин Васильевич. – То — Эзоп! Пьеса-выдумка! Сам-то я допускаю, конечно, что только с его же сословия, крепостная какая, и то, вина упившись или по барской прихоти, могла б только с ним что-то. Бог ему и детей-то, видать, не дал иметь, чтоб не смущали род человеческий видом своим, коли в отца уродятся.
— А у нас будут красивые детки! – поймала свою любимую, но столь щекотливую для мужа тему Ольга. – Я красива! Стройна по-французски. Мне все об этом говорят. Ведь так?
— Так, Оленька, так.
— И ты у нас, недурен собой, папенька. И высок, и статен еще. И шевелюра, и усища какие бравые! Ну, просто котик с голландской картинки! И глаза, не то, что у того демона, а синие-синие! Васильковые, прям! Котенька придет сегодня вечером к своей кошечке? – пропела Ольга ласково, обняв мужа за шею и просительно уставившись в глаза. Супруг же глаза, наоборот, отвел, растерялся и засуетился, придумывая пути отступления.
— Я бы с радостью, Оленька… сам давно соскучился… однако всё дела и дела… На конюшню вот, срочно надо.
— Опять конюшня, — вздыхая и убирая руки с шеи супруга, проговорила с обидой молодая жена.
— А как же, Оленька?! – оправдывался Константин Васильевич. – Каурой жеребиться вот-вот приспичит, а мы ведь покрывали ее, помнишь, кем?