Не дав опомниться бедному животному, он ловко подлез лошади под живот и… поднял! А потом давай с ней кружить, да так, что когда опустил бедную скотину на землю у той ноги подкосились, и она рухнула набок. Кое-как потом вскочила, трясясь и косясь на страшного человека, но уже не столько с ужасом, как показалось старосте сколько со злостью! И подалась потом спешно за сараи подальше от Мелеха. А кузнец, хлопнув в ладони крепко, свистнул ей вдогонку так, что у Савы с Федотычем уши заложило.
— Ну что, старый?! Сможешь так?.. Нет! И никто в вашей паршивой деревеньке не сможет. А во мне есть такая сила! Потому как парную кровушку пить люблю!
Старик только глянул осуждающе, ничего не ответил, а махнул рукой и подался в дом. Кузнец же обернулся к Саве и, уже без тени улыбки, строго приказал:
— И ты пей!
Сава послушно кое-как сделал пару глотков из миски.
— Ну? Как?! – строго спросил Мелех.
— Вкусно, — сморщившись, соврал парень.
— То-то и оно… погоди вот. Я тебя еще не тому тебя обучу. А деду этому… за дураков, мы еще отомстим с тобой. Так, Саван?!
— Угу, — с готовностью ощерился придурковатый парень…
5
Вышивали барыня с Татьяной обычно в комнате Ольги. Татьяна была лишь на три года старше госпожи своей, и та считала ее больше подругой, нежели своей крепостной. А потому разговоры молодых женщин бывали порою и на очень деликатные темы, под стать, собственно, их возрасту.
— Да-а, — протянула, отставляя в сторону пяльцы, Татьяна. – Страшен, конечно, этот новый кузнец. Но зело могуч, наверное. Такие ручища…
— Конечно силен. Кузнецы-то, они все сильные, — перебила барыня. – Это от тяжелой работы. Помахай-ка годами этой железякой, забыла как называют её… А! Молотом!
— А я так думаю, что сила человеку от Бога дается. У кого есть, а у кого… – махнула служанка рукой, — хоть ты чем махай – не будет! Вот, взять к примеру старшего сына Константина Васильевича – Петра… ой, и не знаю, барыня, говорить ли про то вам, аль нет?
— Зови меня — Ольга. Никого ж нет рядом. Когда одни, я тебе ведь разрешила. Мы же подруги, а раз так, значит и секретов у нас быть не должно.
— Так вот, Ольга… гм-гм… Дмитриевна. Мне тогда пятнадцать всего было, а этому дураку — Петру… ой?! Извините… Сорвалось.
— Ниче-ниче, Татьяна, продолжай. Все знают, что он не великого ума… и страшный бабник. Продолжай.
— Ну, я при доме тогда, как и сейчас, работала. Он на меня глаз-то и положил. Дело понятное – молодой, двадцать лет минуло, и здоровый как лось, выше Константин Васильевича вымахал. И не девственник, на ту пору, познал уж нашу сестру. Ну, и как-то раз… В общем – соделал бабой меня. Не побрезговал простолюдинкой.
— Вот ведь, змей какой! А?! Хотя, — вздохнула с некоторой даже завистью барыня, — понять его можно. Ты – вон какая сдоба. Грудь одна чего стоит. И лицом пригожа, и кожа атласная, белая, любая госпожа позавидует. Ну, а как же Константин Васильевич? Не узнал об том?
— Никто, ничего… Он хитрый же – Петр, несмотря, что дурак. Всё так обделал, комар носу не подточит. На людях всё орал на меня, чтоб не подумали про наш грех с ним, а наедине… по пять раз ведь меня, охальник, на дню терзал. То так ему встань, то эдак сделай! Книжек, видно, всяких непристойных поначитался, а я все терпи! Барин ведь. Куды деваться?… Только, не в этом соль, а в том, что, хоть и десять раз, а только сил у него, по-настоящему, не было. Всего на чуть! Между нами говоря… Раздразнит только, да и всё. То ли вот Игнат, с псарни. Коренаст, что новый кузнец…
— Так вот оно что?!.. – перебила подругу Ольга. – Знать, в роду это у них! Константин Васильевич-то – еще хуже. Мало того, что скор в этом деле, так еще и бывает у меня в спаленке по великим лишь праздникам. Живу, если честно, подруженька моя, и не ведаю толком: баба я уже, или в девках еще? А ведь скоро два года, как замужем! И деток бы всё-таки хотелось заиметь.
— Насчет Константина Васильевича не ведаю конечно. Однако, сказать могу, что и он – бабник отчаянный по молодости был, и жена покойная, Царство ей Небесное, сильно ревновала его. Вот он, видать, силушку-то тогда всю и поистратил.
— Он поистратил! А я-то причем?! Зачем тогда на молодой женился? – уже чуть не плача, вскричала Ольга.
— Хэ?! – хмыкнула понимающе крепостная. – Так на то и женился на молодой, чтоб силы эти к нему возвернулись. Чтобы ваша красота и молодость их в нем пробудили по новой.
— Ага… пробудили… – вытирая платочком глаза и носик, отвечала барыня. – Похоже, в нем только крепче все уснуло.
— Так наш крест бабий такой, — вздохнула Татьяна. – Нас — господа наши женят, не всегда спрашивая. Вас же – родители ваши.
— Меня-то спрашивали, — вздохнула Ольга. – Непонятно только, зачем? Ведь сделали-то: все равно по-своему.
— Так вы… то есть ты… тоже не по любви замуж пошла?
— Да какой там! – махнула платочком, надув губки, Ольга.
— А как же венчались?.. Поп ведь спрашивает там…
— Мало ли что спрашивает… замуж поскорей просто хотелось, и… не знала ведь, что заточит меня в имении своем, как в башне невольницу. Да еще следить приставил за мной старую каргу – Феклу. Я поняла это скоро. Как отлучится, мужинек куда… сначала к ней по приезде бежит, шептаться-справляться обо мне. Как, мол, себя тут вела в отсутствии его.
— Он ей больше других доверяет потому, — пояснила Татьяна, — что кормилица она его.
— То, что кормилица, пусть их! Но об чем тут справляться можно?! С кем измены-то творить?! С псарями-конюхами? До ближайших господ не меньше дня езды!
— Ваша правда, барыня. Да и среди соседов-господ, такие же старики. Шило на мыло только менять.
— Давай, тогда, господ в сторону! О конюхах и псарях лучше поговорим, — лукаво улыбнулась Ольга. – Ты что-то об Игнате рассказать хотела. Но он-то – псарь. А замужем ты за Василием – конюхом, если память не изменяет мне. Это как же понимать, голубушка?
— А! – махнула рукой Татьяна. – Обо мне что рассуждать? Бабой силком соделали, а замуж, не спрашивая, Константин Василич отдали. Да и этот Игнат меня силой взял. Я бы сама ни за что ему не отдалась. Прёт от него псиной за версту. Правда и от Васьки не лучше – конским навозом. Но к мужу-то привыкла. А этот, подкараулил в саду вашем, как тать, схватил сзади, облапил! Я думала закричать сначала. А он медведем сдавил: не токмо крикнуть, дышать не могла! «Ладно» — говорю: «дурак, давай уж по-хорошему. А то ребра трещат» Легла на траву, носом стараюсь не дышать, но… какой там?! Когда настоящий мужик на тебе!.. Вепрь! Да тяжеленный такой! Всю истерзал: и больно, и чего уж там, приятно то ж было! Раз с таким побудешь, сама ухлестывать за ним станешь. Вот бабы и бегают с деревень к нему тайком. А он, шельмец, еще выбирает.
— Неужель такое бывает, Татьяна?! – с недоверием глядя на прислужницу, спросила Ольга. – Вот бы мне, хоть раз, такое познать! Я ведь тоже живая! Тоже многое хочу. Хочу порой… стыдно сказать даже… чтоб вертели меня в сильных руках, вот – как эти пяльцы! Чтоб так сдавил кто, чтоб шевельнуться, пикнуть не могла. Вот, как ты! Чтоб делали со мной всё, что ни пожелают. Я б сама приласкала такого удальца по-всякому. До крайнего бесстыдства! Чтоб, до последних сил! До изнеможения! Чтоб всю упили меня, как чашу, до капельки! Ну, ты… сама баба! Ты понимаешь… об чем я!
— Хэ?! – хмыкнула служанка. – Как не понять? С такого же теста. Но, если по мудрому рассуждать… так может быть, все-таки, и не надо бы это всё и пробовать. Ведь грех. Изменила вот я мужу… пусть мне даже и хорошо было. Но ведь мы так скроены, что раз попробовав, что приятное… опять ведь этого спытать хотим. И так будет без конца. Мы ведь духом слабые, меры не знаем. Нам потом каждый день подавай этакое. За грех с Игнатом я батюшке Алексею исповедовалась. Он епитимью на меня наложил. Полгода мяса не ела. И что ж теперь, опять грешить? Опять к батюшке потом каяться идти? И как в глаза ему смотреть? Ему-то еще ладно. А Страшный Суд?! На лбу ведь клеймо будет: «Шалава»! али «Шлюха»! А потом куды? В ад?!
— Ой, не знаю, не знаю, — Опустив глаза и снова принимаясь за вышивку, отвечала Ольга. – Может, ты и права? Ведь стоит только помыслить о грехе, как дьявол тут же с подносом: «Вы хотели? Так извольте! За вашу душу – что угодно предоставим… в лучшем виде и сей момент…»
6
В это же время в Тихонькой, Сава следовал за кузнецом с миской, а Мелех, макая в кровь ободранной веткой, окроплял ею стены кузни и землю вокруг, бубня непонятные слова. Покружив достаточно, он забрал у парня посуду со словами:
— В кузне я уже сам все обделаю, а ты иди к Яге, забери для меня, что приготовила пожрать, да тащи сюда, но сильно не спеши, мне наедине надо побыть.
Когда Савва исполнил это поручение, Мелех дал ему новый наказ:
— В полночь придете с матерью мне работать помогать. Да мешок мой не забудьте принесть. Работаю я по ночам, а счас, — колдун потянулся и сладко зевнул, — почивать буду. И не мешать мне! А теперь пшёл вон, сучий сын!
Сава побежал домой и всё доложил матери. Та, и без того бледная и перепуганная, рухнула на колени перед образами, хотела поплакаться, помолиться, да пожалиться Богу, но… не смогла… Обернулась на сына выпученными глазами и проговорила испуганно:
— Не помню! Ни одной молитвы не помню. Вот оно пришло наконец… Божье наказанье!… И то сказать… долго Он терпел грехи мои. Переспала ведь, почитай, со всем мужичьём в округе… ублажала и женатых. И своим мужьям изменяла. А последний, так… из-за позора через меня и утопился… На исповеди попу врала безбожно и не сознавалась во грехах. Епитимью не соблюдала, постов не держала, не причащалась. А как ты, дурак, народился… я и вовсе дорогу в храм позабыла. На Бога разобиделась и Его хулила пьяная не раз! А Он… всё терпел… Но терпение видать закончилось, и вот оно – наказанье! Вурдалак и заявился по наши души!.. Страшно мне за нас… страшно Сава!
— А может, к попу сходишь? А, Яга?
— К попу?… Да коли ты, сын, меня уж Ягой называешь, так что он-то мне может хорошего сказать? И раньше-то разговаривал, сморщившись, как от жабы… Ну, а ежели скажет: прочти «это», али «то», а у меня в голове только матерные слова всплывают. Да бесстыдные места перед глазами мелькают. С ума, что ли, схожу? Всё! Похоже, доигралась. Бог отошел, а дьявол – вот он! За холку взял! И мы в полной власти теперь его!
— А я-то причем?
— А ты, как дитё мое единоутробное, из-за меня теперь тоже в геенну пойдешь!
— Может, врешь ты всё? – засомневался сын. – У меня, вроде… и страха никакого нет. У меня всё как-то… пусто.
Мать на это, только горестно вздохнула…
Около полуночи кузнец услышал бодрый голос Савы из-за полога:
— Мы пришли, хозяин.
— А куды ж вы денетесь? Заходите, сукины дети!
В кузне был разведен огонь, и вся она была освещена его алыми пляшущими всполохами. Войдя, гости замерли у входа, не зная, что делать. Ведь и сесть не предлагали, да и не было куда, все равно. Потеребив угол платка, женщина подняла глаза на кузнеца и с обидой в голосе спросила:
— По што ты ругаешь нас все время? Чем мы виноваты пред тобой? Мы тя к себе не звали. Барин навязал. А коли не нравимся, скажи ему. Пусть заберет нас от кузни.
— А ты, шалава, гордая оказывается, где не надо! Гордых-то я, шибко люблю. И ругаю только любя, — расплылся в притворной улыбке кузнец. – Люблю-то я, правда, по-своему. Таких, как вы, собак, ведь только так и надо любить! И так называть! Ведь только у псов сынки на мамок заскакивают!
— Да ты про что такое говоришь, кузнец?! – осерчала еще больше Ягода. – В чем хошь виноватые, но такой грех за нами не водится?!
— Опять забыла, сука, хозяином меня величать?! – вскричал Мелех. – Ох, ужо проучу за это тебя! И за то, что с сыном спищь! Об сем вся ваша деревня бает! А вы постель делите, и не знаете? А-я-яй?! Как так может быть?!
— Сынок! – уже слезно взмолилась мать. – Ну скажи ты ему! Не прелюбодействовали ведь мы с тобой!
— Нет, не прелюбодействовали, хозяин. Яга правду говорит. – улыбаясь, как всегда некстати, подтвердил Сава.
— А ты?!.. Ты правду мне говоришь?! Не забыл ли, ублюдок, что с тобой сделать я могу?!
— А может… и прелюбодействовали? – уже без улыбки, неуверенно отвечал парень.
— От, дурень, — выругался Мелех, и вдруг выкинул резко в сторону Савы руку свою, и будто щепоть чего-то невидимого швырнул в лицо его! И, вытаращив глаза, вскричал, приказывая словно кому-то:
— Найдú!
И тут же, действительно, будто нашло что-то на парня! Замер он в той позе, в какой застал приказ кузнеца, и тихо, с еще более безучастным лицом ко всему, стал как бы слегка покачиваться, выписывая телом один и тот же узенький круг, а ноги его оставались при этом на месте, как к полу прибитые!
— Чародей?! – испуганно всплеснула руками Ягода.
— Теперь ответь! Прелюбодействовал с матерью?! – грозно спросил Мелех Саву.
— Нет, — тоненьким, не своим, совсем безвольным голоском пропел парень.
— Странно, — проговорил кузнец. – А хотел?! – продолжил он допрос.
— Хотел, — пропел, ни задумываясь ни на минуту, Савва. — Очень хотел.