12
— После первого побега от паши, — стал рассказывать Мелех, — лишил он меня пальцев на ноге, но не знал, проклятый турок, что этим поможет мне в будущем жизнь спасти. Возненавидел же я его еще больше, после обрезания, и решил уже, не мешкая, за обиды свои мстить. Помог сему сынок его, только что народившийся от любимой жены. После пира в несколько дней, который он устроил в честь рождения наследника, стала жизнь во дворце его принимать, потихоньку, привычное теченье. Каждый день одна и та же наложница, бессменная нянька, укачивала в люльке маленького пашонка в тенистом саду. Спал спокойно отпрыск, не ведавший, что станет скоро жертвой, за деяния отца своего. Дремала и нянька с ним. Я же, улучив момент, подкрался и подбросил в люльку младенца заранее отловленную змею. Только я успел скрыться, как раздался душераздирающий вопль, сначала мальчишки, потом – наложницы, а потом и молодой матери! Рвал одежды на себе и паша! Ибо ребенок скончался в муках. Горе отца было бальзамом на мою душу. Я, дотоле ничего хорошего в жизни не видевший и не ощущавший, в мести нашел великое наслаждение! Благо и смысл жизни человека! Особенно человека, живущего на правах раба, угнетаемого своими хозяевами, а, значит, до смерти ненавидевшего их. И, чем большие обиды приходилось претерпевать мне от кого-либо в дальнейшем, тем слаще было ощущение от мщения… всё обошлось в тот раз для меня. Обвинили в недогляде наложницу. Паша приказал бросить ее в зиндан со змеями. Когда она орала, от ужаса и боли, мне было смешно… но совсем не смешно стало, когда вскоре, убежав во второй раз от хозяина, я оказался в лапах тех, кто напрямую служил верой и правдой сатане, о существовании которого я тогда толком еще ничего не знал. Хотя помощь его, в моей мести, конечно уже получил от него сполна…
Двое сильных людей, мало походивших на турок и говоривших порой на своем не понятном мне языке, схватили меня ночью в горах и поволокли в пещеру, находившуюся неподалеку в густых зарослях акации. В пещере горел огонь. На носилках возлежал одноглазый, сморщенный и высохший от времени старик. В свете огня я увидел начертанные на каменных сводах знаки, значения которых тогда не понимал. Среди них были звезды в круге о пяти концах, а также перевернутые кресты. На столбе, во главе каменного стола, висел человеческий череп. Меня раздели донага и толкнули к старику. Тот, усевшись на ложе и взяв факел, внимательно осмотрел меня с ног до головы. Потом спросил по-турецки, какого я роду-племени и какой веры? Я не знал, как лучше соврать, а потому сказал честно, что не знаю, из какого я племени, и что в душе своей я – безбожник. Ответ старику понравился, и он расхохотался.
— О том, что ты безбожник, — сказал он — кровь младенца говорит, что на руках твоих. – и одобрительно похлопал по плечу. Я же был сражен, его знанием моей сокровенной тайны. Но он не дал мне долго ломать голову над этим, а, видно для ушей моих, стал говорить своим помощникам по-турецки: «Посмотрите, кого вы привели! Он беспал – уродец! Да еще и обрезан. Из-за одного этого не годится для жертвы нашему господину. Тем более – безбожник, еще и убийца. Значит, родня нам почти. Нам нужна чистая, безгрешная кровь. Кровь христианина, и лучше… младенца…» После, всё было как во сне. Вскоре привели другого мальчишку, вернее, принесли. Он был всего лет двух от роду. Креста на нем не было, но помощники старика клялись, будто точно знают, что родители мальчика тайно исповедают Христа. Когда закончились их воззвания к сатане и призывы дьявола, ритуальный нож неожиданно вручили именно в мои руки. Без слов я понял, что нужно делать. Мне было ясно, что стало бы со мной, если б я отказался, или бы не смог. Но… но я вовсе не из страха, а с великим наслаждением… перерезал горло маленькому христианину…
Трое очарованных безучастно внимали рассказу кузнеца. Ягода же вытаращила глаза и раскрыла, ещё более обыкновенного рот. Сава, без тени страха, с любопытством и восторгом в глазах, слушал кузнеца, а Мелех продолжал:
— На прощанье одноглазый сказал: «Ты, возможно, станешь моим преемником. В тебе есть всё для того, нужно только время, чтобы ты возмужал и закалил свою душу окончательно. Лей кровь и сей зло — тем, чья заповедь: «Возлюби». Наша же: «Возненавидь!»
Честно говоря, я усомнился, чтобы этот старикашка проживет хотя бы год и, что мы с ним когда-нибудь еще встретимся. Однако, всё вышло по его. А до роковой встречи с ним мне пришлось изрядно постранствовать по миру. И везде я сеял зло, а где мог, то и смерть… Когда я попал в Сечь и узнал, что казаки сплавят меня польскому пану, я решил им оставить на прощанье подарок от себя. Поп-расстрига, который по пьянке окрестил меня, и потом часто выставлял на посмешище мое обрезание, был первейшей целью для мести. Которая буквально стала хлебом и водой для души моей. Поп этот частенько нажирался горилки со своим дружком, беглым дьяком – любимцем атамана. А пили они, по субботним дням после бани, до беспамятства. Только уснули оба, в тот роковой вечер прямо за столом и захрапели, словно хряки в теплой луже, я вынул саблю у дьяка, который слыл отчаянным рубакой, и одним ударом отсек башку бородатому расстриге. Саблю же вернул в ножны хозяину.
Наутро, на сходе в кругу казаков, бедный дьяк разводил только руками, лил слезы и тряс больной с похмелья головой, повторяя, что ничего не помнит. А так как все знали, что эти закадычные друзья и ссорились в пьяном угаре, порою и до кулаков, то особенно утруждать себя в поиске истины не стали. По свежей крови на его клинке признали бывшего дьяка убийцей. И, чтобы другим неповадно было саблей махать среди своих, вина упившись, виновного приговорили также, к отсечению головы саблей. Атаман поцеловал дьяка в губы и… сделал это собственноручно, по просьбе приговоренного…
Именно у богобоязненного пана-латинянина, меня и обучили кузнечному ремеслу. Пан хорошо одевал свою челядь и батраков и кормил, как на убой. Почти не порол: величайшая редкость тогда в панской Польше. Но заставлял, всех поголовно по воскресеньям посещать костел и зубрить молитвы! Мне это было противней насмешек казацкого расстриги, и я решил пана наказать. И сам дьявол подсказал, как. Я растлил его дочку, которой минуло лишь тринадцать. Наигравшись вдоволь, подсунул ее под других батраков, и она пошла по рукам, ибо была сама, по природе своей, очень любвеобильна. Забеременела же она от свинопаса. Узнав о позоре, такой богобоязненный и великовельможный пан не нашел другого выхода, как только повеситься. И не где-нибудь, а в костеле. Этим он бросил свой последний упрек Богу, которому он так старался услужить, а получил взамен то, что получил. Ха-ха-ха! Глупый пан даже не понял от кого его беды. Крепкое имение его разорилось, и нас всех распродали. Так я попал к русским хозяевам.
У русского барина я продержался довольно долго. Жизнь в его имении была сонно-дремлющей: холопов особо не ломали, и там у меня от безделья появилась подруга, и под стать мне! Чудили мы, над местным простым народцем, как хотели. Душа у этой ведьмы, несмотря на молодость, была подобна моей. Она ненавидела всех! Однажды мы даже устроили с ней кровавую оргию. Наиздевавшись над деревенской девушкой в лесу, мы упились ее кровью. И вот тут-то оба и увидели, как восстал из дыма жертвенного костра, в котором мы пытались сжечь тело девушки… сам сатана! Он хвалил нас, и обещал помогать в наших делах.
Однако барин вскоре занемог, и кто-то шепнул ему, что виновата в его болезни моя подружка. Это было правдой, она хорошо разбиралась в травах и действительно потихоньку травила ими нашего хозяина просто так, без всякой на то причины. Но доказательств не было и барин продал ее, на всякий случай, очень далеко. Однако занемог еще более и слег совсем. Я же, в отместку за подругу, ночью поджег барский дом, и хозяин сгорел заживо, будучи не мочен покинуть его.
Перед тем как попасть к вам, господа хорошие, пятнадцать лет я слонялся по Крымскому ханству, но уже с сакральными знаниями и с силой, которые получают от дьявола только избранные. Как только исполнилось мне тридцать три, далеко от того места, где одноглазый пророчил мне встречу и обещал, что я стану его преемником, произошло таки свидание с ним. Душной ночью мне вдруг захотелось прогуляться по дороге, за аулом. Я отошел от него довольно далеко, и шел уверенным шагом именно в ту сторону, где дорогу пересекала еще одна. Там, на перекрестке, оказывается и ожидал меня тот старик. Двое слуг принесли его туда на тех же носилках. Он был еще немощней, чем в первую нашу встречу, и немудрено: минуло двадцать лет! Он приказал слугам покинуть нас, и когда они отошли, жестом показал, чтобы я помог ему встать. «Скажу тебе коротко, — заговорил он, опираясь на мое плечо, — ибо жизнь моя на исходе. Мой народ когда-то сильно прогневал Бога. И Бог отошел от него. Но, когда отходит Бог, на смену ему приходит только дьявол. И нам ничего не оставалось, как поклониться теперь ему. Мои предки решили, в борьбе между Богом и сатаной, поставить на последнего. Если у Бога – церкви, то у дьявола – секты. Я один посвящен, и имею власть над ними, данную мне от нашего господина. Остальные, всего лишь подмастерья. У меня знания, коими он меня наделил, но с коими, я не делюсь ни с кем. Их я должны передать достойному из секты. Среди своих я не нашел такового. Но так как ты, не зная своего народа, делами доказал, что ты больше наш, чем они, всё, что знаю, я передам тебе. Так как глаза, есть самая короткая дорога в душу человека, именно через глаза я тебе и отдам свою силу. Но, глаз один потерян мною, потому ты будешь иметь половину того, что я знаю. Но и этого вполне достаточно, чтобы потрудиться во славу нашего господина, чтобы в будущем по всей земле распространились, подобные моей, тайные секты дьявола. Которые путем сатанинских сил возьмут верх над всеми человеками и поставят на колени мир перед антихристом, который есть сын сатаны. Который добьет остатки веры людей в сына Бога. И свершится то, ради чего мы пролили столько христианской крови…»
После этих слов он взял меня за плечи и вперился в глаза своим единственным оком так, что у меня обгорели тогда брови и ресницы. Диковинные, странные и страшные знания полились в мой разум и душу, и сразу же находили там место, и оставались до момента востребования. Я был поражен и ошеломлен теми мощными дарами, коими обладал старик, хотя это была всего лишь половина. И мельчайшая толика того, чем обладает сам сатана. О, как ты велик, величайший из духов! Как глупы и мелки эти ничтожнейшие человеческие твари, которые ещё, что-то мнят о себе. Муравьи у подножья горы!.. Обладая такими дарами, переданными мне стариком, я стал недосягаем для людишек. Обладая чарами и имея в услужении демонов, я творил безнаказанно зло, как хотел и с кем хотел. Не понимая и не зная а, только смутно предчувствуя, что все напасти и беды как-то связаны со мной, хозяева мои старались обычно вскоре, после приобретения раба по имени Мелех, избавиться от него. Ха-ха-ха! И это было мне на руку. Ибо саранча, пожрав посев на одном поле, не мешкая, стремится перелететь на другое. Беды уничижают в людях дух, порождают неверие и ропот на Бога. И в этом — моя заслуга и мой долг. Но нужно время от времени, пополнять свои силы кровью. И не только какого-нибудь скота, но и человеков. Грядет день скорой жертвы моему господину. В день летнего равноденствия я упьюсь христианской кровью, но не вашей, конечно. Она грязна от греха, и годится лишь для того, чтобы напоить ею землю…
После этих страшных слов, кузнец подошел к управляющему и крикнул:
— Замри! Когда прикажу чарам отойти, забудь всё, что тут было!.. Ты же, телка похотливая! – подошел он уже к барыне. – Тоже забудь до поры, что было тут. И что о себе я рассказывал. Но вспомни всё, как смерть ко мне придет. Чтоб, если пережила вдруг меня, так всю бы жизнь оставшуюся вспоминала обо мне. А вспомнить еще будет чего. Ха-ха-ха! И главное, распаляйся еще больше на пасынка, желай его каждую минуту. И днем, и ночью! Стань рабой блудливых помыслов своих. В церковь же, ни ногой! Неча там таким презренным грешницам делать! Так думай!.. Мужа ненавидь! Ведь и впрямь, к чему тебе этот старый, горделивый таракан? Ха-ха-ха! – рассмеялся Мелех и повернулся к барину. – А ты еще больше переживай о своей мужской немощи! Кляни себя и терзай! И ревнуй беспрестанно ее. И именно к сыну! Женушку свою! Ха-ха-ха! Так-то вот! Думали, раба во мне заимели? Ан, нет! Господина себе! Захочу. Изведу вас всех! А захочу… Э-э… нет! И не надейтесь! Не помилую! Ха-ха-ха! Сего я не умею! Ха-ха-ха!
Насмеявшись же вдоволь, приказал:
— Отыди от них!
Очарованные не тут же пришли в себя: закрутили поначалу головами, как будто только что, проснувшись, пытались, видно, вспомнить, как тут оказались и зачем?
— О-хо-хо, — простонал, не выдержав, управляющий, держась за поясницу. – Это ж надо? В спину как вступило.
— Что ты делаешь на кузне? – наконец поинтересовался барин у Ольги.
— Да с Нестором Семеновичем ворота приехали посмотреть, — вспомнила супруга, — но вот что-то дурно стало вдруг, голова вот закружилась и воздуху не достает.
— Так немудрено, — отвечал Константин Васильевич, беря под локоть супругу. – Душно тут, как в аду. Пойдем-ка, дорогая, на волю.
— Я домой хочу, котенька. Похоже, не на шутку я расхвораюсь нынче. Спина тоже побаливает: продуло, что ли, где?
13
Барин не только Мелеха о воротах ничего не спросил, но даже и не взглянул в его сторону. Посадив в экипаж жену, он вскочил в седло своей лошади и поскакал к усадьбе вперед, намереваясь с глазу на глаз переговорить с кормилицей о том, как в доме было в его отсутствие…
Фекла, однако, ничего о ночном видении Константину Васильевичу сказать не решилась, однако, чтоб рвение показать свое, сообщила ему, что Татьяна науськивает молодого барина, мачехин портрет нарисовать. Так просто сказала, больше на Таньку ябедничая, что уже так мол она обнаглела, что и в господские дела нос сует, но увидала, к удивленью своему, как барин побледнел. Однако старая подумала, что это на Таньку он так сильно обозлился, но ошибалась старуха. То чары Мелеха действовали уже, и ревность Константина Васильевича буквально на ровном месте, теперь еще пуще разжигали.
— Ну и что ж? – сдерживая волей свои чувства, поинтересовался барин. – На чем же порешили? Когда начнут… сей портрет писать?
— Вот этого не слыхала, вроде, как и не решили пока.
— Передай сыну. Чтоб сегодня же и приступил писать! Скажи, отец велел. Хочет истинное мастерство твое, мол, проверить. Цветочки-то каждый дурак малевать может.
Хлопнув, в раздражении, плеткой о сапог и снова вскочив на коня, Константин Васильевич погнал его опять в конюшни: только другой дорогой, чтоб с Ольгой не встретиться. «Проклятье! – размышлял он в гневе дорогой: – «Я днем и ночью с лошадьми! Думаю о заводе. О деле! Чтоб прибыль была. Чтоб жить достойно родные мои могли, а они тут… портретики малюют с натуры! Вот и дождался, наконец. И знаю уж всё наперед! Сначала художества, болтовня про между прочим игривая, шуточки, а потом и увлеченье, и постель… ну, как же без этого?! Этим всегда и заканчивается. В тихом-то омуте… завсегда… Да, но Ольга – старше! А Павел – щенок еще?.. Ну, так ведь не препятствие сие! Сам-то я?.. Еще ведь моложе был, когда с гувернанткой-француженкой старше себя, вовсю и по-всякому кувыркался. Да… было время… но то – гувернантка. А Ольга – собственная жена! Не хватало, чтоб ее вот так же вот! Кто-то! Тем более… сын! Может, услать его от греха куда подальше? Ну, так это будет искусственная верность жены. А на кой черт мне такая верность из-под палки?! Из нее все равно, вон, прут младые желания! Я удовлетворить их не могу. А чем это остановишь?! Не с Павлом, так с псарем каким… хотя нет. Это я, конечно, уж слишком загнул! А может?! А может уж и было у них всё?! Проспала эта Фекла, старая! И лыбятся, окаянные, мне теперь в спину оба! Как когда-то я – мужьям-рогоносцам! Ну тогда!.. Тогда погодите у меня! Дайте срок! Выведу вас на чистую воду, а там посмотрим, кому смеяться черед придет!..»
Странно, но Ольге захотелось на обеде сегодня выглядеть непременно хорошо. Она достала несколько лучших платьев и долго перебирала, какое выбрать. Почему вдруг ей пришло в голову наряжаться, в самый обыкновенный день и в самой обыкновенной компании, всего лишь с пасынком, и даже без мужа? Для кого собственно? Она точно пока не могла дать себе отчет, или… не хотела? Или… просто боялась признаться? Наконец, выбрав приглянувшееся, она сняла с себя утреннее платье и вдруг!.. Увидела в зеркале, что грудь у нее… в саже! И не просто в саже, а были явно обозначенные пальцы огромной мужской пятерни! Когда же повернулась к зеркалу спиной, то чуть не упала в обморок! Красная дорожка, чуть не до крови, перепоясывала ее спину! След очень напоминал рубец от плети. Так вот почему саднила спина?! А ведь нигде и не была сегодня, кроме кузни. А сажа, ведь… в кузне… кругом! Плеть же была у мужа в руках… и что же из всего этого выходит? Что же это за чудо такое случилось? А может чудо и есть?… Поняла! Перст это Божий! Знак! Чтоб я задумалась, пока не поздно, о поведении своем? Может, рассказать всё духовнику своему, батюшке Алексию? Он – мудрый! Он найдет объяснение этому…
— Ба-ры-ня! Ольга Дмитриевна! – послышался снизу визгливый зов Феклы. – Обед простынет! Поспешайте спускаться к столу!
— Вели Татьяне! Принести мне наверх теплой воды и мыло! – слегка приоткрыв дверь, крикнула старухе Ольга.
Прикрыв испачканную грудь и приняв от Татьяны воду и прочее, Ольга услала ее, решив пока ни во что не посвящать, так как боялась и домыслов неправильных, и ее длинного языка. Спустившись же к столу и увидев Павла, она мигом забыла почему-то и о странных знаках на теле ее, и о батюшке Алексии. Голова ее теперь была занята лишь пасынком. Он вдруг стал очень нравиться ей. Что произошло с ним, что так вдруг переменило ее отношение к нему, она не понимала, да и не задавала себе этот вопрос. И зачем? Когда ей было просто очень приятно видеть его. Он стал обладать с этого момента огромной притягательностью для неё, и она чувствовала это теперь каждой клеточкой своего тела. Именно — тело! Ее тело непреодолимо тянуло к нему. Ей вдруг в одночасье стали нравиться и его круглые и совсем невыразительные глаза, и толстые губы. И кожа! И, даже, голос! И уже более естественное… его молодость, даже, скорее, юность… чистота… девственность. Они разжигали теперь в ней к пасынку горячую страсть, которую ей было очень трудно сдерживать.
Павел же был сегодня в ударе, обычно и слова не вытянешь, а это, поглядите, так разговорился об обожаемой им живописи: о русском пейзаже в частности, и как натуральный пейзаж, а затем и картина с него, воздействуют на душу человека. Вид окружающей природы откладывает, мол, отпечаток и на индивидуума, и на целые народы. Что, не будь такой красоты вокруг русского человека, и таких просторов, не стал бы он таковым, какой теперь есть.
— Но… – робко попыталась вставить словечко Ольга, как бы боясь вспугнуть необычную возбужденность Павла. – Венец природы все-таки человек, а не дерево или скала, как бы красивы и оригинальны они небыли – Она еще не знала, как закончит свою мысль, однако твердо уже знала, к чему хотела бы ее подвести…
— Бесспорно, — слегка замешкавшись, отвечал Павел. – Но я говорю о силе влияния на душу человека окружающей его природы для того только, чтоб объясниться, насколько интересно художнику запечатлевать ее на холст. Особенно, когда ты чувствуешь, что именно этот вид очень силен по воздействию своему на душу. Именно ты – живописец – выбираешь сам из всей бесконечности окружающих пейзажей тот, которым будут любоваться, благодаря твоему скромному труду, люди, даже и после смерти твоей.
— Фи-и, Павел, — несколько осуждающе протянула молоденькая мачеха. – Зачем ты так нехорошо закончил?.. Вспоминаешь о смерти? Разве подобает… нам! В нашем замечательном возрасте думать о ней?.. Мы должны напрочь забыть о ее существовании лет так… на сорок, хотя бы. Я ведь, говоря о человеке, как о венце создания, имела в виду лишь то, что писать портрет с него должно быть куда как интересней, чем пейзаж. Ведь, судя по твоему же рассуждению, человек является, в каком-то смысле, продуктом… тысяч и тысяч этих самых видов природы, коих каждый видит за жизнь свою превеликое множество. Да и насколько, по-моему… красивая женщина, например, выигрывает перед несчастной березкой. Она достойная… любви… Огромной, пылкой, бесконечной во всех проявлениях… этого великого чувства!.. Тогда как последняя годится лишь… на дрова.
— Вот именно, Павел Константинович, — встряла в разговор прислуживающая за обедом Татьяна, уловив, куда клонит госпожа, — нарисовали бы с барыни наконец-то портрет! Хотя, конечно, и мне ясно: не у каждого пейзажиста умения хватит человека рисовать. Это, конечно… не дрова малевать.
— Забыла давеча сказать, — нехотя добавила и Фекла. – Батюшка ваш тоже хотели, чтобы вы Павел Константинович с Ольги Дмитриевны портрет нарисовали.
— Да?! – удивился Павел, уставившись на Феклу, с таким же интересом посмотрели на нее и Ольга с Татьяной.
— Да, — вздыхая почему-то и опустив глаза, подтвердила ключница. – Не далее как сегодня, барин велели это передать.
В глубине души старуха понимала, что портрет, это очередной предлог для бесстыдной парочки оставаться наедине… и во что всё это выльется, зная горячность Константина Васильевича, она даже предполагать боялась.
Убрав ото рта салфетку, Павел впервые в жизни, наверное, так внимательно посмотрел на свою мачеху. Понятное дело, так всякий живописец примерялся бы к натуре, с которой придется работать, но от этого, вполне рабочего взгляда художника, у Ольги мурашки побежали по спине. До того ей стало от него приятно, ибо воспринимала она теперь всё только через призму внушенных ей нездоровых, греховных чувств, фундамент для которых был заложен ею же самой, а чародеем лишь усилен.
— Пожалуй, — проговорил задумчиво Павел, — рисовать вас, Ольга Дмитриевна, надо именно в этом платье.
— Ты находишь, Павел?! – счастливо воскликнула она. – Так давай, сейчас и приступим. Я уверена – у тебя получится!
— А я – нет. Ведь это будет мой первый портрет. А, где мы будем, собственно?..
— Конечно на лоне твоей любимой природы, Павел. – Перебила его Ольга. — Все! Я только что решила! В нашем саду! В дальней беседке. Там всё есть: и свет, и тень. И мешать там никто нам не будет.
— Сегодня попробуем начать эскиз. Только в карандаше. Ну, а если… Он будет никуда не годен… Даю слово. Я больше никогда не примусь за портрет. У каждого художника, все-таки, свой конёк. Я не столь талантлив, не имею школы, чтобы рисовать всё одинаково хорошо.
— Попытка не пытка, Павел Константинович! – приободрила юношу Татьяна.
— И то верно, — поднялся тот решительно из-за стола, бросая салфетку. – Решено. Я отправляюсь за мольбертом…
День прошел, как Ольге и не мечталось. Они оставались вдвоем, пока Фекла не крикнула их к ужину. В садовой беседке, на лоне природы, оба были, как никогда раскрепощены. И шутили, и смеялись, и спорили о многом, и… кажется, открыли друг в друге многое, чего и не предполагали. Казавшийся ей всегда недотепой, Павел был сегодня необычайно смел. Подходил к ней, брал за голову, осторожно делая нужный наклон. Укладывал Ольге на столике руки, поправлял локоны. Эти прикосновения пасынка были мачехе необычайно приятны…
Всё это она вспоминала уже, лежа вечером в постели, как всегда одна, со своими желаниями и грезами. В которых уже не было иных мужчин, кроме одного… сына ее мужа… ее пасынка… Павла! Теперь только одного, ею жутко желанного и, похоже, даже страстно любимого…
14
Той же ночью, как только полная луна основательно устроилась на небе, из избы осторожно выскользнул Прошка. В руках его был суконный кафтанец, который он тут же натянул на себя, ибо с постели на дворе показалось прохладно. И еще он прихватил из дому длинный нож. Зачем? Да просто, с ним не так было страшно. К кузне он решил подбираться не через свои огороды, где был бы как на ладони, в этакую луну, а вокруг чужих, мимо дома тетки Ягоды. Между кузней и домом ее была глубокая помойная яма. Оттуда-то он вдруг и услышал странные для ночи звуки. Будто кто-то рылся там, тяжело пыхтя и отдуваясь. Может, кабаны забрели из лесу? Такое бывало. Страшно стало Прошке, однако ж любопытство, которое и из дома его в такую пору выгнало, победило и тут. Осторожно подкравшись к краю ямы, он увидел, что это… никакие не кабаны, а тетка Ягода с сынком своим. И что они, и без того глубокую яму, углубляют. Копают, молча лопатами и, вроде, как из последних сил, однако занятия своего ни на миг не прерывают. Только пыхтят, постанывают, да дышат с присвистом, землю с мусором выбрасывая вон. Когда же их осветили вдруг те же самые огненные шары, что и вчера летавшие по небу, он заметил, что лица у соседей какие-то необыкновенные, будто и не тут они сами, а только тела их. Глаза же, хоть и открыты, а вроде как слепы. Словно во сне эти двое работу свою делали.
Шесть огненных шаров сделали опять круг над кузней, словно стайка уток, и снова два шара, отделившись от других, влетели друг за другом в узкую трубу мастерской, с треском и шипеньем. Остальные же, как и прошлой ночью, подались за лес в сторону болот. Землекопы, на столь чудесное зрелище, не обратили никакого внимания. Бросив, таких непонятных сегодня, Ягоду с Савой, Прошка стал короткими перебежками пробираться к цели. И только залег в ботве в очередной раз, как из кузни выскользнул Мелех и быстро зашагал к дороге, а, выйдя на нее, направился в сторону усадьбы. В кузне тут же зазвенели по железу молотки. Да так бойко, скоро и умело! Непонятно только было, что за кузнецы вдруг там объявились? И, чтоб узнать это, Прошка стал еще осторожнее красться к мастерской. Найдя, кое-как, узенькую щелку в стене, в которую все-таки не было видать наковальню с молотками, находчивый мальчишка стал подправлять ее пригодившимся ножом. Когда же работа была сделана и он снова заглянул внутрь, то от увиденного перехватило дыхание!
Маленький молоточек, который стучал по железу первым, показывая, куда надо бить, и большой, повинующийся сим указаниям, работали… сами по себе! Людей в кузне не было! От удивленья и страха мальчик вскрикнул и, хотя молотки порядочно шумели, они, будто услыхали постороннего. Прекратили работу тут же, и маленький мастеровой указал большому на стену, за которой скрывался Прошка. И тут же молот, будто пущенный огромной, неестественно сильной рукой, полетел, кувыркаясь, в мальчика. Как успел тот отпрянуть от щели, непонятно, но если б не успел, мелкие камушки отлетевшие от стены, могли бы оставить его без глаз! Второго удара и сама стена бы уже не выдержала, потому мальчишка, не мешкая, бросился наутек! Когда же оглянулся и увидел, что молотки преследуют его по воздуху и, вот-вот, нагонят, рухнул у самой дороги без чувств! Молотки же, покружив над ним, не зная, видно, как быть без указаний своего хозяина, опустились рядом, как два стража, ожидая Мелеха…
Кузнец меж тем, довольно скоро добрался до барского дома. Приставил к балкону ту же самую лестницу, которой пользовался и Сава, и вскоре оказался внутри спальни молодой барыни. В красном углу, освещенный полной луной, осуждающе и строго смотрел на пришельца лик Божьей Матери. Чародей снял икону, и с балкона швырнул подальше в сад. Когда же вернулся и вперился взглядом в младое тело Ольги, разметавшееся на постели в томных сновидениях, она, тут же проснулась и приподняла голову, не понимая еще, сон это… или явь?! И, прежде чем барыня успела поднять тревогу в доме, колдун вскинул руку в ее сторону, всё с той же командой, подчинённой ему темной силе:
— Найди!
И Ольга замерла в неудобной позе, а чародей продолжил приказывать, уже ей:
— Не меня видишь теперь! Но молодого барина — Павла! Столь желанного тебе. Я – Павел. Явился тебе во сне, по зову тайных желаний твоих и своих. И так как наяву мы не свободны, давай же насытимся друг другом хотя бы во сне. В сновиденьях всё можно. Об этих снах никто не узнает.
— Всё можно, — повторила покорно Ольга. – Никто не узнает.
— Расслабься, друг мой, душой и телом. Дай им полную свободу. Изопьем же друг друга до дна. Я иду к тебе!
И чародей двинулся к молодой женщине, вытянув руки вперед, ехидно щерясь и облизывая губы, в предвкушении сладостных удовольствий. Бедная же Ольга, улыбаясь тихой, счастливой, но все-таки слегка отрешенной улыбкой, тоже вытянув к нему руки, шептала с чувством:
— Иди ко мне, милый. Я отдам тебе себя всю! Всё, что имею, всё твоё! Я буду ласкать тебя, как ты захочешь. Во сне нет никаких преград…
Первый же возглас кузнеца разбудил бдительную Феклу. Она уже сидела на скамеечке, в накинутой шали, прислушиваясь к бормотанию наверху, и была уже наготове, чтобы сегодня уж точно удостовериться, что именно младой барин навещает по ночам свою мачеху. Однако ждать пришлось ей долго. Сверху доносились вздохи и стоны и скрип кровати. Старуха устала креститься и плеваться. Но вот, наконец, она услышала, как дверь спальни отворилась и ступени, ведущие из нее вниз, тяжело застонали под тяжестью шагов. Выждав, сколько надо, ключница решительно выскользнула наружу и сунула подсвечником в темноту. Но… разглядев в светлом пятне от свечей совсем не то, что ожидала, замерла, как вкопанная, ловя воздух ртом, будто рыба на берегу.
— Что не спишь, старая дура?! Аль тоже хошь? – усмехнулся ехидно кузнец, и тут же вскинул руку к ее лицу: