— Ага! — выкрикнул с радостью в голосе Константин Васильевич, делая пошатываясь несколько шагов в сторону жены. – Последней репликой своею, вы и выдали, мадам, себя с потрохами. Я расцениваю это, как полное признание! А пьяны знать были вы, коль удивляетесь тому, что три ночи подряд с вами спал именно Павел – сын мой!
— Признание, признанию – рознь, — не отводила изумленных глаз от Павла Ольга. – Понимаешь ли, Константин? Мне только сейчас стало ясно, что сын твой совсем не тот, за кого все время выдавал себя. Это вовсе не художник-пейзажист и не мальчонка, невинный этакий, а ушлый проныра оказывается и… насильник! Да, он был у меня. Но не по приглашению моему и согласию на то. Он сумел внушать мне, что это всё сон и… просто использовал меня в беспомощном состоянии!
— Да вы, дура после этого, Ольга Дмитриевна! – выкрикнул в истерике Павел.
— А рисуя с натуры вас, с голой грудью и довольно улыбающуюся, в нашем саду? Это действо совершалось тоже насильно, дорогая?
— Да не было такого на портрете! – настаивала женщина. – Я не была раздета, может это он потом подрисовал?
— А я вот уже и не помню. Ха-ха-ха! – снова рассмеялся Павел. – Может, и была обнажена? Ха-ха-ха! Почему всем нагло врать можно, а мне нет? Ха-ха-ха!
— Он издевается над нами, Константин! – уже рыдая от беспомощности, вскричала Ольга.
— Нет, не он один, это вы оба смеетесь надо мной! Какую-то, абсолютно не состоятельную комедию ломаете и смеетесь! Ну, ничего! Это теперь в последний раз! Я думал о вас лучше. Честное слово! Но, к сожаленью, сын оказался не только пакостником и предателем, но и трусом. А ты – еще и клеветницей. Всё свалила на этого щенка! Какой из него, к чёрту, насильник?! За мой позор… обоих вас я приговариваю к смерти!
— Ты не прав, Костя! Посмотри же, какие синяки он сделал мне!
— О?! Ты прямо при нас двоих готова уже оголяться! Хотя чему я удивляюсь? К барьеру, сынок! Фекла, брысь к себе!
Отец подошел к сыну и всунул ему в руки один из пистолетов.
— Будем стреляться здесь, в гостиной. Если ты не сможешь попасть в меня… имей в виду, я в тебя не промахнусь. А потом пристрелю и ее! Так что целься лучше. В твоих руках, две ваши паршивенькие жезнёнки!
— Папа, это недоразумение!
— Ты так считаешь? Значит, всё поклеп на тебя?
— Да! Да! Не знаю, почему, но…
— Ольга! – повернулся к жене Константин Васильевич. – А, кстати? Где твой крестик?
— Не знаю… Честное слово, — чувствуя близкую и страшную развязку, которой не избежать, пробормотала побелевшими губами совсем растерявшаяся женщина.
— А я, не знаю почему, но определённо догадываюсь где он! А может просто это свыше мне даётся подсказка теперь? Вам — иудам в назидание и наказание справедливое? – спокойно проговорил муж и скомандовал тут же сыну. – Ну-ка, Павел, вытряхни свои карманы.
Тот послушно полез в них и… к несказанному удивлению Ольги и своему собственному, положил вдруг на стол цепочку от нательного крестика мачехи. Ольга схватила её и, вытаращив на Павла изумлённые до крайности глаза, почти прошептала. – А, где же крестик? Зачем ты это…
— Объясни любовнице, Павел, куда дел крестик, — перебил её Константин Васильевич — а я пока отсчитаю шаги. — Злорадно посмеиваясь, он прежде направился неверной походкой опять к шкафчику с коньяком. Воспользовавшись этим, Павел швырнул на стол пистолет и бросился вон из дома!
Увидев, что сын кинулся в бега, с криком: «Трус! Куда, трус?!» – отец поторопился к окну и увидел беглеца, уже вскакивающего в седло его же коня, оставленного ночью прямо во дворе. Стрелять отсюда было неудобно, и схватив еще пистолет и сына, обманутый муж бросился вскоре в погоню за беглецом тоже верхом! Навстречу этой странной кавалькаде, попался управляющий. Он сразу смекнул, что должно произойти что-то непоправимое, ведь барин выкрикивал спасающемуся от него сыну страшные угрозы и размахивал пистолетом. А потому, развернув двуколку, погнал ее следом за господами, а вскоре услыхал выстрел, а затем и второй! Когда же подъехал… всё было кончено. Две лошади бродили без седоков, косясь на безжизненные тела своих хозяев… У обоих господ головы были залиты кровью. Рядом с Константин Васильевичем валялись два, еще горячих, пистолета. Из одного он, видно, сына сшиб с седла метким выстрелом, а другим – не мешкая, и с собою счеты свел. Нестор Семенович, понимая, что никому тут уже не помочь, не слезая с коляски, погнал обратно в усадьбу, стегая беспрестанно ни в чем не повинную лошадь. Домчавшись наконец до господского дома, он увидел на крыльце Ольгу, которая, поняв, что тот уже что-то знает, бросилась к нему навстречу. Но встала, как вкопанная, когда увидела, что Нестор Семенович снял шапку и стал утирать ею глаза.
— Кто? – как-то жалобно, без истерики, обычной в таких случаях, спросила Ольга.
— О-оба… – шмыгая носом, честно произнес старик и разрыдался.
Ольга рухнула наземь, как подкошенная. Нестор Семенович позвал на помощь, и, вместе с дворовыми, они отнесли легонькую госпожу в ее спальню.
— Это всё я, — шептала она беспрестанно, придя в себя. – Я виновата. Я… только я.
Придя не много в себя услав Татьяну за чем-то, Ольга слазила в заветный тайничок и пригубила свою «палочку-выручалочку» – разбавленный слегка и ею же подслащенный, для удобства пития, мышьяк! Кто-то из дворовых передал Татьяне икону, найденную только что в саду, и она принесла ее барыне, которая впала уже в беспамятство. От губ ее исходил запах, что и от скляночки, валявшейся на полу. Всё сразу стало понятно и Татьяна так завопила: «Помогите!», что и отец Алексий, будучи еще на значительном расстоянии от усадьбы, услыхал сей крик и стал погонять Белолобую шибче. У ворот усадьбы, батюшка встретился с дворней, которая, вместе с управляющим, везла на телеге тело Константина Васильевича, с простреленной головой, и… еще живого Павла. Он дышал и был, похоже, только в шоке. Оказывается, пуля отца только вскользь задела его голову, сшибив клок волос. А пострадал он больше даже, от падения с лошади, нежели от пули. Вскоре паренек пришел в себя и спрашивал, что с батюшкой? Но ему говорили пока, что тот просто ранен. Вот где пришлось побегать отцу Алексию, очень кстати прихватившему с собой и елей, и Святое Причастие со службы.. То барыня в себя придет, и сквозь стоны ее можно было понять, что хочет исповедаться; то Павел зовет его, донимая, что с Ольгой Дмитриевной и отцом. Над обоими батюшка молитвы почитал о здравии, и лоб елеем мазал, и, когда Нестор Семенович потихоньку спросил, выживут ли господа, священник ответил ему по секрету, что Павел-то, скорее, выздоровеет, потому как, елей не впитался кожей его. А вот Ольга Дмитриевна Богу душу скоро отдаст, ибо елей, как в губку, в нее вошел. Такое, мол, наблюдение у священников бытует. В очередной раз, когда от Павла иерей входил к Ольге, она вдруг села без посторонней помощи на постели, и, прижав икону, принесенную Татьяной, проговорила довольно внятно:
— Вспомнила, батюшка! Слава Богу! И Матери Божьей! Вспомнила! То не Павел ко мне по ночам приходил, а кузнец проклятый – Мелех! Мальчик не при чем тут. Колдун сей, чарами своими, обворожил меня и мужа… зная пороки наши, играл с нами, как с куклами. Он! Нас до сего довел… пусть мужики едут скорее в Тихонькую… и пока не убег… или еще чего худого не натворил. Изобьют его пусть до смерти! Такую змею – только так! Иначе никак извести нельзя. Причастите, батюшка… великую грешницу… рабу Божью… Ольгу… Ухожу кажется…от вас, дорогие…
Причастил ее отец Алексий и сказала умирающая с грустью последние слова свои:
— Эх… кабы новую б жизнь… не об том… совсем бы, мечтала… и такого б не делала. Простите меня все…
И отошла в мир иной…
20
Поскакали обозленные мужики в Тихонькую, по приказу уже покойной госпожи своей, а там ждало их разочарование… кузнец-то уж… помер!
Лежал у кузницы, как и барин их, с размозженной головой… а свершила нечаянный, но справедливый суд сей над злодеем… лошадь! Та самая кобыла старосты Спиридона Федотыча – Белянка, чей жеребёнок, злодеем мучим был. А случилось всё так. Разбудил кузнеца староста, как он сам пояснял, чтоб сию лошадку, Мелех подковал. Потеряла она подковку одну и прихрамывала оттого. Чародей, не чуя скорого конца своего, с большой охотой за дело взялся… да, только вот гвоздок лишь один и успел вбить, лошадь-то, со всей животной силой, его и лягни! Да так расчетливо, что копытом кое подковывал прямо в лоб! Череп у него аж по вискам раскроился, глазищи напрочь повылетали, а в самом лбу крест впечатался! Оказывается, Мелех крестик-то Ольгин в подкову встроил, чтоб скотина, значит, эту Святыню Христову, топтала и в земле, и в навозе! Вот что, паразит, удумал! Ну, да Бог такого ему уже не спустил! И покарал чародея! Староста рассказывал, ох, и живуч, окаянный, оказался. Долго на траве ужом извивался и на всю округу выл. Дело понятное: кому в ад охота?! Матерно ругался и по-нашему, и по не нашему. Грозил, что еще покажет: и старосте, и лошади его, и всей Тихонькой! Что и мертвый будет всем досаждать… ну, а за проделки его сатанинские и за такие поганые слова его последние, сбросили мужики тело кузнеца, в помойную яму, что у дома Ягоды. Тем паче, что она глубока теперь была. И завалили не землею, а нечистотами со всей деревни…
— Вот таково было житие и конец сего басурманина-чародея, что злой рок занес в наши края, — закончил свою историю возница попадьи, вернув слушателей на постоялый двор.
— А барин молодой, выздоровел? – поинтересовался Яков.
— Выздоровел, Слава Богу. Под ним все мы и жили потом. Имением он батюшки своего завладел, и хозяином слыл по всей округе рачительным, трезвым и набожным. С крепостными своими завсегда был справедлив и добр.
— А как же Ягода с Савой, этого чародея — прихвостни подлые и проклятые?
— Эт точно. Проклятые, как ни на есть! – согласился Прохор. – Однако, это уже другая история…
Часть вторая
УПЫРИ-ВУРДАЛАКИ
1
— Эх, Василий! – обратился Иван Арсеньевич к подошедшему к столу заспанному приказчику. – Такую историю ты проспал. Прохор только закончил.
— Так что ж теперя, Иван Арсеньич, вообще что ль не спать? Человек без сна ведь не может.
— Эт точно, — зевая сладко, согласился купец. – И я б вздремнул, да послушать охота, чем все дело в Тихонькой закончилось.
— Так смело идите спать, я за вас послушаю. – Предложил приказчик. — А в дороге потом и расскажем друг дружке: вы мне – начало, а я вам – конец. Тем себя и устроим.
— А что?! В этом, пожалуй, резон есть. Только слушай внимательно, Василий. Меня эта история зело зацепила. А ты, Прохор, начинай досказывать, коли не шибко устал. Я, под рассказ-то твой, скорее усну.
Прохор Подождал когда купец устроился на теплой еще лавке, которую только, что освободил ему Василий, подождал пока все успокоятся, затем продолжил свое повествование. И слушатели вмиг опять оказались, в воображении своем, в имении молодого барина Павла Константиновича.
Весть о смерти барский четы быстро облетела округу, и потянулись крестьяне в господский дом, где посреди гостиной стояли два гроба с мужем и женой, недавними их хозяевами. Мужики заходили, снимая шапки; женщины, как и полагается им, плакали и голосили. Фекла, Татьяна и другие из прислуги заранее уж поделили ночь, чтобы дежурить у гробов. Без конца читались отходные молитвы и шла обыкновенная в таких делах, тихая суета, приготовления к погребению и поминкам. Павел, с перевязанной головой сидел все время почти, у изголовья отца, изредка поднимаясь, чтобы встречать кого из господ-соседей.
Большинство крестьян из дальних деревень, принадлежащих, покойному помещику, готовились ночевать в сараях и амбарах, до дня предания земле тел хозяев своих, чтобы проводить их в последний путь. Ну и помянуть, конечно, по русскому обычаю. Столы поминальные собирались для всех. Нестора Семеновича Павел послал со скорбным сообщением к брату Петру, чтобы на сорок дней поспел хотя бы, в родовую усадьбу. Батюшка Алексий несколько раз появлялся на крыльце и искал озабоченным взглядом в толпе крестьян кого-то, но, не находя, качал головой разочарованно и снова уходил в дом. Уже ближе к вечеру, он подозвал к себе Прошку.
— Ты, часом, Ягоду с сынком не видал? – спросил он мальчишку.
— Нет, — развел руками тот. – Вся Тихонькая тут, а их нет.
— Вот, бесстыжие! – проворчал батюшка. – Так-то они господ своих почитают. А ведь для ихой же пользы приготовил я им, что сказать. Ну, да ладно. Поскольку дело мое серьезное, поезжай к ним ты, на моей Белолобой. Только шибко её не гони. И стара она, и прихварывает. Скажи им, что коль сюды не собираются с народом, и заночуют дома, пусть кресты с себя не вздумают сымать!
— Так разве ж такое можно? – искренне удивился Прошка.
— Эт нам не можно, Проша, а этим мало ли чего в башку взбрендит? Тем боле мы не знаем, насколько порченые они теперича. Ведь очень близко они якшались с этим проклятым чародеем. То, что их тута нет, уже кое об чем говорит. Ну, а вот помочь им мы все равно должны. Я, конечно, не знаю, что может быть этой ночью, наверное. Но, этот чертов кузнец… ну, да стращать их тоже слишком не следует, однако сделают пусть так, как я велю. Двери и окна пусть позакроют накрепко! На замки и ставни! А снаружи, пускай, кресты большие о восьми концах начертают! На дверях и ставнях. Перед образами лампадки затеплют и свечи, коль есть они у них. И ежели… кто бы он ни был! – этой, али другой, али третьей ночью стучать, проситься к ним или умолять об чем станет… чтоб не вздумали открывать! Утром же кресты обновить надо. И пусть уши заткнут и читают писание. Читают и читают, вслух, без перерыва, по очереди, всеми ночами.
— Так они ж… неграмотны…
— Вот это худо, — почесал бороду священник. – Так, может, ты у них почитаешь? – спросил с хитрой ухмылкой батюшка.
— Бо-Бо-Бог с вами! – замахал руками мальчишка. – Ни за что на свете!
— Да ладно-ладно! – рассмеялся пастырь. – То пошутил я. Знал, знал наперед, что перепугаешься. Я вон с бородою до пояса, а, думаешь, не боюсь? Хотя и знаю, конечно, что Бог не оставит. Однако, все равно жутко. Слаб человече. И в рясе, и без рясы. Ну, да ладно. Пускай тогда хоть «Отче наш» читают. Это-то они должны знать. Токмо погромче!.. Всё понял?
— Всё, батюшка.
— Ну, тогда дедушке привет передавай. Завтра, чаю, придет с господами прощаться?
— Ага. Они с мамкой и Груней завтра – сюды, в усадьбу собирались.
2
Передав всё, как велел батюшка Алексий, бледным от страха Ягоде и Саве, Прошка забежал к своим и рассказал деду с матерью, с каким порученьем приезжал на поповской двуколке к соседям.
— Не надо ли и нам такое же проделать, батюшка? – обратилась к старосте дочь. – Может, начертим крестов, да тоже на ставни закроемся?
— Конечно сделайте! Отец Алексий-то боле нашего знает, — поддержал мать Прошка.
— Ладно, советчик! – прикрикнул на внука Спиридон Федотыч. – Езжай давай! Без тебя разберемся. Темнеет вон уже. И гроза приближается. Сегодня уж точно дождем накроет! Лишь бы не градом, не приведи Господь!
Проводили Прошку родственники, посовещались после, и решили сделать, как мать его – Дарья – предложила. И может, поэтому спалось им ночью на удивленье крепко и покойно. А может просто дождик проливной, так убаюкал? Правда, наутро, маленькая Грунька раскапризничалась, металась в жару, и Дарья не решилась пойти вместе с отцом в усадьбу. Договорились, попозже может подойдет, если полегчает дочке.
Как дождь угомонился, Дарья решила ставни открыть, чтоб не сидеть, как в могиле, в темноте средь бела дня и увидала, что этим же как раз и соседка занимается. Тоже значит, ночь пережила, Слава Богу, и, похоже, в полном вроде здравии.
— Ну, как спалось? – крикнула она Ягоде. – Не беспокоил вас кузнец?!