Зима, какой бы лютой и долгой бы не была, однако ж всё равно всегда заканчивается. Прошла и эта. Наступила-таки весна долгожданная, но затяжная и холодная. На лугах, да огородах снег хотя и сошел, но в лесу и оврагах кое-где еще лежал. Даже моросящие, то и дело дожди с пронизывающим ветром, не могли скоро его извести. И вот именно в эту-то не приятную, стылую пору и вышла вдруг средь бела дня прямо из лесу, на деревенские огороды, странница с посохом. Три неразлучные подружки: Ленка, Маринка и Глаша первые ее и заприметили. А у нищенки, видать, и сил-то было лишь до людей дойти. Увидала, что девушки бегут к ней навстречу, тут и рухнула, как подкошенная!
Когда девки подбежали к страннице, то увидели себе ровесницу, только грязную, очень худую и синюю от холода. У нищенки зуб на зуб не попадал, она дрожала всем телом, да к тому же еще и икать принялась. Сказать вроде что-то, и силится из последних сил, а икота проклятая не дает. Маринка, видя что несчастная в насквозь продуваемом рубище вот-вот и помереть может, за взрослыми побежала. А Глаша домой за молоком кинулась, что б хоть от икоты бедняжку пока избавить. Когда Ленка одна осталась с незнакомкой и наклонилась над ней, что б получше разобрать, что за обрывки слов сквозь икоту пробиваются, та руки к ней тянуть стала. Елена же от рук ее грязных, брезгливо отстранилась, тогда нищенка сощурила презрительно глаза и, перестав икать, хохотнула сначала, а потом с нехорошей улыбкой четко произнесла: «Раз, так?! То ты теперь… за место меня будешь!». И тут же голова ее упала, глаза стали стекленеть, рот открылся, и странница испустила тут же дух. Когда деревенские сбежались, то увидели мертвую уже нищенку и… беспрестанно икающую теперь… Ленку!
Глаша тогда, подруге молока дала испить. Когда, сделав несколько глотков, крынку от губ Елена оторвала, то уже не икала, однако, лицо ее стало вдруг белым, как снег и словно каменное какое-то, отрешенное. И слова она произнесла странные, если не сказать страшные, да еще голосом чужим, незнакомым, будто из чрева ее доносящимся:
— Дядя Миша…. отец ее! – указала она перстом на Маринку. – Пропадет вскоре…. искать будут…. а не найдут….
— Ты че болтаешь, дура?! – возмутилась Маринка и толкнула подружку.
Та встрепенулась от тычка и непонимающе озиралась некоторое время на всех, будто только что проснулась. Когда же стали спрашивать, зачем она брякнула такое, девушка только плечами пожимала, и глаза со страхом на людей таращила. Однако не долго ее донимали, с нищенкой надо было определяться. Сума́ у той пуста совсем была, а на груди и креста даже не оказалось. Кто она и откуда, как теперь узнать? Старушки ее, конечно, по христиански-то обмыли в баньке и в чистое переодели, а вот схоронить по старому обычаю: раз не крещеная и неизвестно какого роду-племени решили у перекрестка дорог. А могилку ее лишь камнем простым пометили…
На Елену же икота каждый день нападать стала. Правда, как попьет, та проходила вскоре, однако тут же каждый раз девка обязательно что-нибудь предсказывала и опять чужим голосом и завсегда этакое, что людей ставило в тупик. А саму, когда потом спрашивали, зачем такую несуразицу с бухты-барахты плетет — она отпираться принималась, что не могла, мол, такого говорить. Спорила, так горячо, что порою и до слез, а то и из избы убегала вон и надолго.
Вот на днях, к примеру, отец ее на ярмарку в соседний уезд отправился за порохом и дробью, а она и говорит, поикав: «С бычком тятя черненьким вернется». А с каким бычком?! Когда об том и речи не велось даже. То двойню соседке предсказала — вдруг, так же ни с того, ни с сего и опять — после икоты. И уже к осени велела приплод ждать, а та и «ни сном, ни духом», что вообще беременна. Мать уж стала думать, что у дочки с головой что, али сглазили. А тута и сбылося ее первое предсказание: Маринкин отец ушел в лес, силки на рябчиков ставить и пропал! Три дня ждали, а потом всем миром пошли искать. Но, так и не нашли. Исчез мужик бесследно! Скорее всего, медведь задрал. Весной они злые от бескормицы. А больше и на ум никому, ничего не шло. А когда уж с ярмарки отец Ленкин с бычком черным, годовалым возвернулся, который по счастливому случаю, почти задарма ему от пьяницы, какого-то достался, и осенью соседка – мать Глаши – двойню родила, тут-то всем и стало ясно, что землячка иха не простую икоту подцепила, а с даром прозорливости. Передалось ей это, видать, от покойной нищенки. Дар-то дар, да вот только от кого? Нищенка ведь и креста не носила, не от духа ли нечистого?! Но любопытному люду, обыкновенно, не всё ли равно, от кого будущее свое услышать? Лишь поскорее бы узнать, что грядёт. И потянулися со всех околотков, а потом и издалека, в эту деревушку люди желающие знать — то, что знать им может и не следует-то вовсе…. Больше всех радовался дару дочери отец ее – Никифор. Мужик он был хваткий. Выгоду свою никогда не упускал. Елена же наоборот тяготилась своим прорицательством. Не раз просила отца: свозить ее в монастырь, али к старцу-отшельнику какому, чтобы молитвы над ней почитали, да избавили от икоты проклятой. Но отец и слушать не хотел. Он ведь доход не малый заимел теперь с дочки своей. Народ же шел к ним в дом, не с пустыми руками. Кто меду принесет, кто сукна отрез, а кто и живую деньгу. Только с земляков хитрый мужик платы за предсказания пока не брал: боялся зависти чрезмерной и мести, какой. А зависть в меру, думал он, не больно страшна. Благодаря его дочке – икотнице – люди дорогу накатали в деревню, и селиться даже тут стали. Деревня на глазах росла. Так ведь и проще, и интереснее, поближе к чуду-то. И удобнее, чем ждать в очереди на улице, пока не прибежит и не позовет кто из родных Елены: «Мол, поспешай! Икать начала!». А эта икотка у девки только раз на дню случалась, и отвечала она только на один — два вопроса. И, как и раньше ничегошеньки об том, что предсказывала, сама не ведала. Почему такое говорит и откудова это ей приходит не зналаи не понимала. Называла сама это просто умопомрачнением, не гордилась сим, а за болезнь считала. Деревню же через два года стали уже все называть «Икоткино».
3